Потом, отдуваясь, залез внутрь, вытолкал мертвую девушку на пол, осторожно затащил Найджела на ее место и закрыл за собой дверь.
Прошло пять минут. Наконец висевшая под потолком тварь отцепилась, растопырив руки и ноги, осенним листом спланировала вниз и бесшумно опустилась на лицо мертвой девушки.
Внутри гаража все затихло. Чуть позже и девушка‑сойка на улице выпуталась из веревок и бесцельно побрела куда‑то в ночь, а потом ничто больше не нарушало тишины.
Глава 5
Когда неожиданный стук копыт вырвал Риваса из паутины сна, он подумал, что накануне поспешил, решив, что жар его улегся. Кожа пересохла и горела, каждый вдох отдавался в голове неприятным шумом, а яркий утренний свет окутывал все предметы легкой радужной аурой. Голова налилась этакой неописуемой депрессией, какая бывает с глубокого похмелья или после самых жутких ночных кошмаров.
Он перевернулся на другой бок, съежился на охапке картонных упаковок, служившей ему постелью, и, щурясь на свет, окинул взглядом двор. Рядом с ним стояло прислоненное к ограде ржавое кресло‑качалка, и напиханные под него картонки напомнили ему, что, когда он ложился спать вчера вечером, девушка‑сойка спала там. Тогда куда она делась? Он встал, ощущая себя опасно высоким и хрупким, и вышел со двора к дереву, к которому накануне привязал лошадей.
Одна из них так и оставалась под деревом. Ривас, моргая, огляделся по сторонам, остро желая, чтобы нос его либо уж разразился чихом, либо перестал свербить. Наконец он увидел ее в пятидесяти ярдах дальше по улице. Она ехала верхом на второй лошади.
— Эй! — завопил он. — Э... — Черт, почему он не удосужился узнать, как ее зовут. — Эй, девчонка!
Она оглянулась через плечо, натянула поводья и повернула лошадь обратно к дереву. Он стоял, прислонившись к стволу.
— Что? — спросила она.
— Куда ты собралась? — Ему пришлось прищуриться, чтобы смотреть на нее против света.
— В Шатер Переформирования, — нетерпеливо отозвалась она. — А ты думал куда?
— Ну... Бог мой, ты что, не собиралась подождать меня?
— Я думала, ты болен.
— О! — возмущенно кивнул он. — Ясно. Ты решила, я буду тормозить тебя?
— Да.
Он подавил приступ злости, напомнив себе, что она — важный реквизит в отведенной им себе роли блудного Сойки... и на короткое мгновение, прежде чем бесцеремонно подавить эту мысль, признался себе в том, что немедленно вышвырнул бы ее, заболей она или перестань представлять собой какую‑то ценность для него.
— Так вот вовсе я не болен, — сказал он. — Это просто аллергия. У меня аллергия на этих... на эту сою. Ясно? Поэтому подожди меня. И не вздумай больше уезжать одна, слышишь?
Она посмотрела на него с легким удивлением.
— Долг каждого отбившегося от паствы последователя Господа как можно быстрее вернуться к своим.
— Ну да, конечно, — согласился он; легкий акцент уроженки Эллея заинтриговал его. — Но не настолько поспешно, чтобы ухудшить свои шансы вообще вернуться. Одинокая девушка... ба, да ты и двух миль не проедешь, чтобы не наткнуться на змею, или бой‑шершня, или насильника, или еще парочку сутенеров.
Это удивило ее еще сильнее.
— Но душа‑то моя будет в руках Господа. Почему же это беспокоит тебя?
Он развел руки и широко раскрыл глаза, показывая всю искренность своих намерений.
— Потому, что мне не безразлично, что с тобой происходит, вот почему.
Она подождала, пока он седлал свою лошадь и садился в седло — забравшись предварительно на дерево.
Выезжая на залитую солнцем улицу, девушка не проронила ни слова, но вид у нее был слегка встревоженный.
— Разве не я спас тебя от тех двух типов, что убили твою подругу? — напомнил он ей, выждав пару минут.
— Ты, — сказала она. Вдоль левой стороны дороги стояли с интервалом в несколько сотен ярдов телефонные столбы, и с некоторых перекладин свешивались еще петли истлевшей веревки; кое‑где в них еще виднелись пожелтелые кости запястий. Примерно на каждый двадцать пятый щелчок подковы по асфальту лошади проезжали тень следующего столба. — Но... — произнесла девушка, помолчав еще немного, — разве нам положено заботиться друг о друге вот так?.. Спасать нас — дело пастырей... и даже если они и делают это, то не ради нас, а ради Господа, которому мы нужны.
Ривас покосился на нее с некоторым уважением. Неплохо, сестричка, подумал он. Для оцыпляченной птички у тебя острый взгляд. Она перехватила его взгляд и неуверенно улыбнулась, прежде чем отвернуться.
Ривас перевел взгляд на дрожавшие в мареве здания — они напоминали искрошенные, бесцветные зубы, торчащие из зеленых десен, но если сощуриться, они превращались просто в мазки краски. Солнце начало припекать, он пожалел, что не захватил вместе с Найджеловой рогаткой и его шляпу. Жара стояла такая, что ему казалось, будто его горячка заразила весь окружающий мир — так пролитое пиво постепенно пропитывает всю книгу, и страницы рвутся или слипаются. Очень постаравшись, он мог вспомнить, кто он, сколько ему лет и зачем он здесь, но на протяжении этой монотонной поездки на юг он не нуждался в этом, поэтому просто покачивался в седле в такт лошадиной поступи и — за исключением коротких мгновений, когда что‑то привлекало его внимание, — не думал вообще ни о чем.
Только не вешай мне лапшу на уши, старина. Уж я‑то знаю, ты ненавидишь всех, всех до единого.
Он нахмурился и попытался прояснить зрение. Где он слышал это в последнее время? Кто говорил ему это? Должно быть, он был пьян тогда, а то бы он запомнил. Или он просто был до ужаса сонный?..
Ты любишь только меня. Меня одного.
Да это же было сегодня ночью. Сон? Ну да, конечно, это был сон — сон, навеянный лихорадкой. Он попытался вспомнить его подробнее, но не смог.
Ближе к полудню ему удалось подстрелить из Найджеловой рогатки двух голубей, и пока он не слишком умело разделывал их, в памяти всплыла еще одна фраза из этого сна. Тебе слишком стыдно признаться в этом, говорил голос.
Ривас застыл с окровавленным ножом в руке и снова попытался вспомнить хотя бы, о чем был тот сон и кто говорил ему эти слова. Помучавшись немного, он вспомнил, что вроде как видел во сне кого‑то... человека... себя самого? Он что, в зеркало смотрел? И почему, черт возьми, он видел себя самого, сосущего палец?
Он тряхнул головой, разобрался с разделкой птиц и развел огонь, оторвав клок материи от своей рубахи, намочив его в валюте и поколотив первой попавшейся железякой о камень до тех пор, пока какая‑то искра не воспламенила пары спирта. Тогда он нанизал голубей на металлический прут и изжарил на костре, который развел из трухлявых деревяшек. Его спутница не выказала никакого удивления, когда он предложил ей одну из птиц, с показной роскошью сервированных на крышке капота от древнего «форда». Впрочем, и радости она тоже не выказала.
— Как тебя зовут? — спросил ее Ривас за едой, прислонясь спиной к здоровенной деревянной вывеске, в тени которой они укрылись. К тому же ему понравилась древняя надпись, выполненная большими рублеными буквами:
ВСЕ КАННИБАЛЫ ПОДЛЕЖАТ НЕМЕДЛЕННОМУ РАСПЯТИЮ — БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ!
Несколько секунд она продолжала обгладывать подгоревшую грудку.
— Сестра Уиндчайм, — осторожно ответила она наконец.
Он улыбнулся.
— Красиво. Мне нравится. А я — брат... — Тьфу ты, не Пог же! — Томас.
— Твое отношение к моему имени несущественно, — чуть раздраженно заметила она.