— Мне очень жаль, но с той работы я ушел.
Улыбка Монтекруза — правда, не самая дружелюбная из всех возможных, — осталась по‑прежнему лучезарной.
— Мне кажется, я могу сделать вам предложение, которое вернет вас на работу.
Ривас покачал головой.
— Поймите, я не шучу. Я завязал. Я хорошо зарабатываю музыкой — и потом, мне уже тридцать один как‑никак. И рефлексы не те, и энергия... — Да и удача, мрачно подумал он. — К тому же со времени моей последней операции прошло три года. Страна изменилась. Так всегда бывает.
Монтекруз подался вперед.
— Ривас, — негромко произнес он. — Я говорю о пяти тысячах эллейских полтин.
Ривас уважительно кивнул.
— Славное предложение, — признал он. — Во всем Эллее не найти и пятидесяти людей, способных хотя бы надеяться занять такую сумму. — Он сделал большой глоток пива. — Но я завязал. Я не хочу больше рисковать своей жизнью, своим рассудком ради незнакомых мне людей. Есть ведь и другие избавители. Черт, да ведь пять тысяч в десять раз больше того, что берет обычно Фрейк МакЭн.
— А что, МакЭн не хуже вас?
— В настоящий момент бесконечно лучше, потому что я этим вообще не занимаюсь. Спасибо за пиво... А теперь мне все‑таки пора наконец показать этому олуху‑барабанщику, что мне от него нужно. — Он встал из‑за стола.
— Подождите‑ка, — поспешно сказал Монтекруз, поднимая веснушчатую руку; вид у него уже был не такой уверенный. — Вы единственный, провернувший восемь избавлений...
— Шесть. Двое попали в Священный Город прежде, чем я их нагнал.
— Ладно, шесть. Все равно рекорд за вами. Отец девушки хочет лучшего, и, послушайте, это дело будет проще остальных. Все, что от вас требуется, — это найти ее, а уж похищением и всем прочим займется ее семья, и...
— Вот пусть ее семья все и провернет, — сказал Ривас, выпрямляясь. — Я не шучу насчет ухода из бизнеса. Можете нанять меня в качестве пеликаниста или песенника — на сегодняшний день это моя единственная профессия.
Он повернулся и двинулся, было обратно к сцене, но Монтекруз с ловкостью, неожиданной для довольно тучного человека, обогнул стол и схватил его за локоть,
— Мы заплатим десять тысяч! — прошипел он. Ривас устало повернулся к нему.
— Вы уже слышали мой ответ.
Еще пару секунд лицо Монтекруза оставалось бесстрастным, до странного детским.
— Песенки? — выпалил он с неожиданной жалостью. — Вы бросили спасать жизни ради того, чтобы сидеть в баре и петь песенки? Ах да, вы же занимались этим только ради денег, верно? А теперь, когда они и так текут к вам, любого можно... можно выпотрошить и освежевать, и вам до этого не больше дела, чем до морщинки на вашем бесценном костюме, так? Здорово, должно быть, не заботиться ни о ком, кроме себя, любимого!
Кривая, недобрая улыбка появилась на лице пеликаниста.
— Ступайте‑ка домой, — произнес он, дождавшись, пока Монтекруз договорит. — И займитесь тем, в чем хоть немного разбираетесь. Мутант проклятый.
Он говорил совсем тихо, но Моджо с Фанданго услышали и беспокойно посмотрели на него.
Оскорбление, совершенно уже смертельное с учетом монтекрузовой лысины, зависло в воздухе на несколько секунд. Монтекруз так стиснул зубы, что его внезапно побелевшее лицо показалось еще шире.
Ривас выдернул локоть и отступил на два шага; левая рука его зависла у ножен.
Наконец Монтекруз, тоже дернувшийся было за своим ножом, сделал глубокий вдох, потом выдох.
— Я не принимаю этого, Ривас. Я попридержу это. На время. — Он повернулся и зашагал к выходу.
— Он повернулся и зашагал к выходу.
Когда двери, скрипнув, закрылись за ним, Ривас поднял взгляд к потолку и присвистнул. Да, подумал он, совершенно не владеешь собой. Поосторожнее с пивом, старина, — ты и дома, и здесь перебираешь. Тоже мне смазка...
— Боже, Грег, — произнес Фанданго, и в голосе его звучал неподдельный ужас. — Ты с ума сошел, да? До меня только дошло: я ж никогда тебя таким не видел — ну, там, ворчишь разве, если что не так. Что он такого сказал? Что‑нибудь про твое пение? Или одежду? И кого он хотел, чтобы ты...
— Ох, да заткнись же, Томми, — устало буркнул Ривас. Моджо уже зажег фонари рампы, поэтому он не позволил раздражению слишком уж проявляться на лице. — Вовсе я не сошел с ума, понял? Мне просто осточертели все, кто считает, будто у них есть право отнимать у меня время, вот и все. И не хотел я вызывать его. — Он взял свой инструмент, смычок и не без досады заметил, что руки его дрожат; ему пришлось поспешно опустить их и подозрительно покоситься на барабанщика. Впрочем, Фанданго все еще покачивал головой. Потом тот выбил короткую дробь на одном из своих барабанов — в общем, явно ничего не заметил.
— Но ты обозвал его мутантом, — произнес наконец барабанщик. — Ну, то есть меня‑то ты так обзываешь, когда я облажаюсь, но этот‑то парень точно из этих. Я даже отсюда видел, какой он лысый.
— Я все‑таки решу, что ты умственно отсталый, если до сих пор не поймал этого темпа, — заявил Ривас. — Давай сначала и как следует.
Он трижды притопнул ногой. Фанданго обиженно насупился — и начал играть.
Им пришлось сделать перерыв всего через несколько минут, когда Моджо принялся вертеть старые скрипучие лебедки, поднимающие люстры на нужную высоту. Несмотря на свое недавнее решение, Ривас опустил свой пеликан и подошел к бару за новой порцией пива. Он вернулся на место, сел на стул, вытянул ноги и отсутствующе уставился в потолок, где висели по углам паутиной пыльные гирлянды бумажных кукол.
Всего несколько клиентов вошли и уселись за столы ко времени, когда Моджо закончил возиться с лебедками, и Фанданго вопросительно покосился на Риваса; впрочем, пеликанист, похоже, забыл свое недовольство его игрой. Зал постепенно заполнялся, и мало‑помалу люстры кончили раскачиваться, а шум разговоров и звон стаканов сделались громче и настойчивее. Только Ривас оставался безразличен ко всему этому, и когда двое близнецов‑китайцев — один гитарист, другой перкуссионист — появились и полезли на сцену, приветственный взмах его руки автоматизмом не отличался от взмаха конского хвоста, отгоняющего слепней.
Фанданго пришлось даже толкнуть его в бок и прошипеть: «Очнись, Грег!» Потому как в зале появился владелец заведения.
Стив Спинк с Ривасом были примерно одного возраста и сложения — тридцати лет с небольшим, подтянутые, уже с намечающейся складкой поверх пояса, — но Спинк с его копной белокурых волос и ослепительной улыбкой буквально излучал юношеский оптимизм, тогда как у Риваса был несколько театрально‑драматический облик: темные волосы, борода и резкие черты.
Спинк облокотился о сцену. Словно очнувшись, Ривас поспешно вскочил со стула, схватил свой инструмент и с удивлением заметил, что зал уже полон.
— С тобой все в порядке, Ривас? — с отеческой заботой поинтересовался Спинк.
— Э... что? — Ривас шагнул к рампе, наступив на забытый стакан с пивом. Тот разбился, обрызгав пивом дорогую кожаную куртку Спинка.
— Черт возьми, я спросил, все ли с тобой в порядке. Ты какой‑то не такой, как всегда. Выступать‑то сможешь?
Ривас нахмурился и выпрямился во весь рост.
— Разумеется, могу! Что ты хочешь этим сказать? Бог мой, из‑за какого‑то копеечного стакана.