Пятеро суровых мужчин, одетых в тулупы и высокие сапоги, в меховые шапки и шерстяные шарфы, с ружьями, заряженными картечью, вдруг остановились в глубоком снегу и посмотрели на Любиньского с такой заинтересованностью и напряжением, будто бы он вдруг показал им след кабана.
Писатель ниже опустил голову, немного смущенный их интересом и любопытством. Он не сказал ничего больше, но им расхотелось идти дальше, как будто эта прекрасная Луиза, о которой они не раз слышали, встала между ними живая, пахнущая лесной хвоей.
- Хорошо тут, - сказал священник Мизерера и снял с плеча свое ружье фирмы "Збройовка". Порваш же, увидев неподалеку толстый ствол вывороченной сосны, поскорее смел с него шапкой снежный покров и сел, поставив ружье между колен и ища в кармане тулупа спички и сигареты. А поскольку тут же, возле дороги, по которой они пришли, рос старый сосновый бор, а с другой стороны расстилался десятилетний молодняк, священник Мизерера, как ловчий, счел уместным приказать Порвашу:
- Не могли бы вы сбегать в те кусты и выгнать к нам сюда какое-нибудь создание Божье? Мы договорились считать добычу общей.
- Дураков нет, - невежливо ответил Порваш. - Насыплется мне снегу за шиворот, а от вас получу только "Бог воздаст".
Священник уже открывал рот, чтобы укротить нахального художника, но комендант Корейво, который всегда и везде чувствовал себя при исполнении обязанностей, миролюбиво предложил: - Закурим, панове. Сделаем перерыв на сигаретку.
Вскоре клубы дыма окутали головы писателя, доктора, коменданта, а также художника Порваша. Священник Мизерера и лесничий Турлей, как некурящие, отодвинулись в сторону, чтобы их не коснулись ядовитые испарения никотина. Эх, снег, снег, - произнес лесничий Турлей. Порваш утвердительно качнул лисьей шапкой:
- Вы правы. Нет ничего хуже, чем свежий снег. Когда-то я пробовал использовать самые разные краски, начиная от титановых белил, и все же ни разу мне не удалось передать настоящей белизны свежего снега. Вот и тут, где мы сейчас сидим, она как будто чуть розоватая из-за солнца, а дальше, в глубине молодняка, у нее цвет голубоватый, с оттенком парижской лазури. Правду сказать, ни один художник не пользуется белилами для передачи снега, и неизвестно, почему разные глупцы говорят, что снег белый. Правда, нет на свете ничего белейшего, чем снег, но на картине снег не может быть абсолютно белым.
- Понимаю вас, - вежливо поддакнул Корейво, осторожно стряхивая пепел, который упал ему на полу кожуха. - Снег доставляет много хлопот. Один раз к нам обратился продавец киоска с известием, что его складик ограблен. К сожалению, в тот вечер шел небольшой снег, а следов на нем вор не оставил. Мы провели учет в киоске и нашли недостачу на сумму в десять тысяч злотых. Взялись мы за киоскера и обвинили его в краже. А все потому, что снег шел слишком недолго.
Отозвался доктор Неглович:
- Медицина знает разные случаи. Интенсивная белизна снега приводит к конъюнктивиту. Если вы думаете, что легко вылечить конъюнктивит, то вы ошибаетесь. Разные бывают конъюнктивиты, и по-разному их надо лечить. Если конъюнктивит хронический, а очень часто он бывает хроническим, так как не каждый человек отдает себе отчет, что болеет конъюнктивитом...
- Что там конъюнктивит, - прервал его лесничий Турлей. - Дети Поровой снова бегали вчера босиком по снегу. Я сам видел. И вы думаете, доктор, что они схватят насморк? Ничего с ними не случится. А другой ребенок нос высунет за порог избы, снегу маленько ему в башмаки насыплется - и тут же умирает.
- Вы правы, - согласился священник Мизерера. - С детьми бывает по-разному. Спрашивал меня не так давно на уроке закона Божьего такой маленький мудрец: идет ли снег в Вифлееме? Если в Вифлееме снега нет, то почему сыну Божьему было так холодно, как об этом поют в колядках? Я ему говорю: иди, ляг голый в сарае даже летом и увидишь, будет ли тебе тепло.
- Хорошо вы ему сказали.
Очень хорошо, - захихикал художник Порваш. Когда я шел вчера по селу, то какой-то маленький паршивец спрятался в кустах на кладбище и кричал: "Художник от слова "худо". Ну, показал я ему этого художника.
- А чей это был мальчик? - заинтересовался священник. - Поровой. Конечно же, Поровой, - сплюнул в снег Порваш. - А потом доктор скажет, что у меня нет совести, потому что дети Поровой бегают по снегу босиком. Священник громко втянул в легкие воздух, а потом так же громко выдохнул его из легких. Подтверждались подозрения, которые он с давних пор в себе носил.
- Вы, доктор, - строго обратился он к Негловичу, - не должны выходить за пределы своей компетенции. Разве я говорю лесничему, какие деревья он должен вырубать, а какие сажать? Или разве говорю писателю Любиньскому, как создавать книжки? А вы все время занимаетесь чьей-то совестью. Для этого здесь я, и никто иной в нашей околице. Каждый из нас с большим трудом и самоотдачей получил соответствующее образование и обладает соответствующей квалификацией в своей профессии и призвании.
Доктор Неглович добродушно улыбнулся, потому что он и не собирался вступать в споры со священником. - Меа culpa, - сказал он примирительно.
Но священник еще два раза громко выпустил из легких воздух, прежде чем отозваться так же примирительно: - Absolvo te, доктор.
Эти слова заинтересовали коменданта Корейву, который был человеком, охочим до науки.
- Знание латыни - не худшее дело, - вмешался он с иронией. - Но возьмем, к примеру, знание Уголовного кодекса. Бьюсь об заклад, что ксендз даже не догадывается, какое содержание кроется за такой невинной на первый взгляд цифрой: параграф 262. Или параграф 25. Сколько же преступников оправдываются незнанием Уголовного кодекса? Только это их совести не спасает. Да, не спорю, латынь интересна. Вот что, например, значит "меа кульпа"? - "Моя вина", - объяснил доктор.
- А как будет по-латыни "наказание"? - спросил комендант. - Ведь вам надо знать, Панове, что каждый суд должен высказаться дважды. Один раз - по поводу "кульпы", а другой раз - по поводу наказания.
Не дано было, однако, коменданту узнать, как звучит слово "наказание" по-латыни. Потому что, как только он упомянул о преступлении и наказании, доктор подумал о том, что произошло, и о том, что еще может произойти. И как бы вторя своим мыслям, которые показались ему поразительными, он громко сказал:
- Оставим кодекс. Среди нас живет жестокая бестия и жаждет крови. Ловкая, хитрая, притаилась на минуту, но все же она снова может схватить очередную жертву за горло. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что это уже случилось. Она забавляется нашей тревогой и беспокойством, радует ее ужас будущих жертв. Что нам Уголовный кодекс? Кант учил, что моральный закон - в нас самих.
Эти слова были как туча, которая заслоняет заходящее солнце, - и мрак начинает прикрывать образ мира. Долгое молчание нелюбезно прервал Порваш:
- А этот ваш Кант, доктор, не говорил, где искать бестию? Что до меня, то можете быть уверенными, что я без малейших угрызений совести прицелился бы в это чудовище из своей винтовки. В человека, может, и побоялся бы, но не в чудовище. И без всяких кантов, Панове (Кант - жульничество. - Прим. пер.).
Коменданту не понравилась такая болтовня. Он, старший сержант, выписывал журналы "На службе народа" и "Из проблем криминалистики". Бестии существовали не только в Скиролавках, но не какие-то там Порваши справлялись с ними, а только старшие сержанты, а также высшие чином сотрудники. Порваш должен иметь больше уважения к священнику, доктору, старшему сержанту и даже к тому Канту, который, как вытекало из слов доктора, учил морали.
- В милиции, пан Порваш, - сделал ему замечание старший сержант, - мы не насмехаемся над фамилиями.