Скоро придет очередь и Луизы, но пока она имеет над Бруно, как и надо всеми нами, нежную, обволакивающую шелками власть. Однако вряд ли у него появятся на ее счет те же опасения, что и у Лоры.
— Это ее личное дело, — говорит Бруно, присутствующий при нашем разговоре.
Для него целомудрие сестры отнюдь не святая святых. Но если бы Луиза распорядилась собой слишком глупо, он был бы шокирован — шокирован именно этой глупостью. Он спокойно смотрит на бушующий огонь: саламандры чувствуют себя в нем превосходно: его, видимо, не слишком задевает и скрытность Луизы, позволяющая ей вести двойную жизнь: одну, о которой мы ничего не знали, где-то вне дома, и другую — в кругу своей семьи, где она оставалась все такой же ласковой, милой, обаятельной, правда, несколько пустоватой и ленивой, но в общем славной девочкой; его не раздражает ее пристрастие окружать себя свитой молодых — а иногда и не слишком молодых — людей, которые без конца торчат у нашего дома; его не раздражает и ее привычка постоянно таскать с собой подруг — Мари Лебле, Одилию, какую-то Жермену или какую-нибудь Бабетту. Нет, его выводят из себя ее интересы, ее стандартные вкусы: модный цвет, модная ткань, модная линия, Брижит Бардо, Беттина, Маргарет, последний фильм, последняя песенка, последняя премьера (он еще готов простить ей последнюю модель салона мод, а иногда и последнюю пластинку). Его начинает приводить в ярость то, с какой легкостью Луиза позволяет ослеплять себя людям отнюдь не блестящим. Его возмущает страсть Луизы ко всему показному, ко всему яркому, ее преклонение перед громкими именами, перед большими числами, этот своеобразный гелиотропизм, который непреодолимо заставляет ее тянуться в сторону золотого солнца Эльдорадо.
— Тряпки и деньги — вот все, что ей надо, — бросает он сквозь зубы.
Позже, когда он станет еще острее на язык и в нем разовьется унаследованный от Мамули вкус к афоризмам (иногда притянутым за уши), он будет говорить:
— Моя сестра просто шелковая девушка.
Январь. Новогодний подарок мосье Астену от Бруно: книга «Современный отец семейства» в кожаном переплете.
Подарок от него же тете: книга «Защищайтесь, мадам» в коленкоровом переплете.
Подарок от него же сестре: «Советы тетушки Жанны» без переплета.
Подарок от него же брату: «Вступительная речь маршала Жуэна при избрании его во Французскую академию».
Мы так и не добились от него никаких пояснений, он только посмеивался в ответ. Но мы подсчитали, что, должно быть, несмотря на всю свою бережливость, а пожалуй, даже и скупость, он опустошил свою копилку.
Чуть не забыл сказать о подарке, который он сделал своей матери. Кроме дня поминовения усопших и годовшины смерти Жизели, мы иногда (по настоянию Лоры) бывали на кладбище второго или третьего января. Бруно, которому в октябре исполнилось семнадцать, неожиданно для нас принес на могилу своей матери семнадцать гвоздик.
Февраль. Семнадцатого впервые в жизни я слышал, как мой сын рассуждал о девушке. Луиза добродушно посмеивалась над своей подружкой Жерменой, которой стоит только познакомиться с мальчиком, как она уже воображает, что он к ней неравнодушен.
— Вот как, — говорит Бруно, — значит, и я становлюсь съедобным. Честное слово, она в прошлый раз смотрела на меня, как улитка на салат.
А двадцать четвертого, видя, что брат с сестрой свертывают ковер в гостиной, Бруно решает воспользоваться случаем и присоединиться к их компании; и вот уже мой недотепа усердно, на собственный страх и риск танцует блюз. Танцует с улиткой. Наша скромная гостиная не часто служит таким целям, и когда нам выпадает подобная честь, я, как и полагается в этих случаях, удаляюсь.
Но сегодня я решаю остаться, я наблюдаю за Бруно, который безжалостно наступает на ноги Жермене, неловко, но мужественно делает свое дело, получая, видимо, единственное от него удовольствие — чувствует себя взрослым. Я окончательно успокоился, когда, проплывая мимо меня со своей дамой, он быстрым движением поднял над ее головой два пальца, сделав ей рожки.
Март. Он почти освоился в компании Луизы и Мишеля. Сманивая его куда-нибудь, Луиза еще шутливо спрашивает меня:
— Ты одолжишь нам на время своего сына?
Случается, что ей отвечает сам Бруно:
— Нет, мне надо еще написать сочинение.
Важно сохранить видимость, что он отказался сам. Если же он согласен, то испрашивает мое разрешение в самой лаконичной и независимой форме:
— Идет?
Апрель. Почему я до сих пор ничего не сказал о той любви (ворчливой, нескладной, похожей на любовь теленка, что, набегавшись за день, тыкается мордой в материнское вымя), которую Бруно по-прежнему питает к Лоре? Ее ничуть не пошатнула наша с ним взаимная привязанность. С тех пор как Бруно понемногу начал избавляться от своей застенчивости, правда, пока еще intra muros [7] , — как наша Джепи, которая лает лишь дома, — в нем проснулся преобразователь.
Реформаторский дух живет и в Луизе, но он распространяется на обои, мебель, клумбы в саду, ширину брюк, выбор какой-нибудь безделушки — словом, на все внешнее, на все то, что может привлечь взгляд. Ее вкусы очень определенны, обходятся они очень дорого и к тому же слишком радикальны, чтобы их могла принять Лора, которая, несомненно, отстала от жизни. Многое мог бы сделать Мишель, внушающий своей тетке священный трепет (мне порой кажется — правда, я об этом никогда не говорил, — именно то, что я породил этого орла, высоко вознесшегося на своих крыльях, со злыми и острыми, как у всех орлов, когтями, заставляет Лору относиться ко мне почти с таким же благоговением, как и к всевышнему, творцу всего живого)… Но Мишеля наш дом интересует постольку поскольку: пусть пока в нем остается все по-старому, позже он все это перечеркнет, так же как его жизненные успехи перечеркнут то, чего добился я сам. Однако Бруно, который еще ничего не достиг в жизни, на которого до сих пор в семье ласково смотрят как на маленького, мой Бруно, любимый, дорогой мальчуган, словно законсервированный в сиропе, до сих пор имел только право на нашу любовь, но не имел права голоса.
Но вот пришло и его время. Теперь Бруно без пяти минут бакалавр. Я уже говорил вам: теперь и он что-то значит в жизни. Ему исполнилось семнадцать, идет восемнадцатый год, то есть скоро наступит тот возраст, когда перед лицом закона мальчики становятся взрослыми и могут получить даже водительские права. Слух Лоры оказался более чутким к этим переменам, и не мудрено: ведь его реформаторский пыл направлен почти полностью на тетку. Он никогда не делает Лоре замечаний (он скорее начал бы петь ей дифирамбы, как в былые времена Мамуля). Но он далек и от того, чтобы слагать сонеты в честь прекрасной дамы, чьим Петраркой я не пожелал стать. Его стремление изменить жизнь Лоры проявляется повседневно, на каждом шагу. Война косынкам, война фартукам, война ессе ancilla [8] . Он идет на кухню и начинает убеждать Лору, что все давно уже переделано, что она сама придумывает себе работу, что она не может сидеть сложа руки — это превращается нее в манию; он тащит ее в гостиную, усаживает в кресло.
— Вот посиди просто так! Хоть минутку! Ну можешь ты это сделать ради меня?
Мы о чем-то спорим, а Лора слушает, слегка покачивая головой, в этом заключается все ее участие в разговоре. Бруно перекидывает ей мяч:
— Ну а ты что думаешь по этому поводу?
То, что думает Лора, никогда не бывает слишком передовым, но, впрочем, и не слишком отсталым. Кажется, что читаешь книгу непризнанного автора.