Если бы псу не пришла в голову счастливая мысль залаять, мы бы сейчас с вами не сидели у этого камина. В последнюю секунду я успел забаррикадироваться в своей комнате. Хвала небесам, в ней оказался телефон, и я смог вызвать полицию. Полицейские уложили на месте двоих из пяти нападавших. Остальные были отправлены в концлагерь. Но мне передали, что рано или поздно они до меня доберутся...
Слушая мой рассказ, Медина задумчиво массировал свои бледные щеки.
– За тринадцать лет ненависть затухает или же находит себе другой объект.
– Это не тот случай. В Испании я дважды едва избежал смерти. Видимо, мне не остается ничего другого, как жить в тени на нелегальном положении.
Почувствовав, что галстук душит меня, я ослабил узел.
– Ничего не поделаешь, проигравший должен платить. Это основное правило любой игры.
– У вас так много грехов на совести, что вы столь смиренно покоряетесь судьбе?
– Вовсе нет. Я никогда никого не предавал. Вам известна горячность моей натуры. Я из так называемых "заведенных", если пользоваться тарабарским языком нашего времени. Напомнив всем, что Франция после столетий войн стала ближайшим союзником Англии, я высказал предположение, что она с таким же успехом может, в конце концов, подружиться и с Германией. К сожалению, я начал проповедовать эту точку зрения не в самый удачный момент. Сейчас меня за мои рассуждения наградили бы орденом Почетного легиона. В жизни страшнее всего оказаться несвоевременным.
Медина улыбнулся.
– Вы правы. Беда в том, что уместность и своевременность определяются шестым чувством, своего рода особым чутьем. А обыкновенный человек, такой, как я, например, располагающий лишь пятью органами чувств, должен быть осторожным...
Он замолчал, устремив свой взгляд на жену, которая внесла поднос с кофе. Женщина была одновременно миниатюрной и пухлой. Прежде всего бросалась в глаза ее породистость. Очень немногие женщины могут этим похвастаться. Любой из ее жестов был преисполнен элегантности. Весь ее облик был гармоничен и вместе с тем трогателен. В ней прельщало решительно все: молодость, свежесть, изысканная любезность. Внешне она производила впечатление человека жизнерадостного, волевого и здравомыслящего.
Протянув мне чашку с кофе, она внимательно посмотрела на мужа, словно ожидая приглашения. Видимо, она была очень послушна.
– Садись, – пригласил Медина.
Женщина расположилась в некотором отдалении от нас. Когда она усаживалась, на какую-то долю секунды ее домашнее платье из розового шелка распахнулось, приоткрыв восхитительную ножку идеальной формы.
– У вас, я полагаю, осталось состояние? – спросил Медина.
– Состояние у меня имелось. Но, как крестьянский сын, я все свои сбережения вложил в недвижимость, поступив как истинный мужлан. Мое добро было конфисковано.
– На какие же средства вы жили до сих пор?
Видимо, почувствовав некоторую бестактность своего вопроса, Медина смутился.
– Извините меня, месье Руа, сказывается профессиональная бесцеремонность.
Я улыбнулся.
– Ничего страшного, вполне естественно, что вас это интересует. У меня было также немного золота и ценностей, которые я сумел вывезти. Но этот источник, увы, давно истощился. Необходимо начать что-то делать.
– Что же именно?
Я достал из кармана ручку и принялся вертеть ее в руках.
– Вот мое основное орудие труда. Надо вновь открывать фабрику по производству трепотни.
Он улыбнулся.
– Наверняка вы давно снедаемы тягой к перу?
– Еще как!
– Под каким именем вы собираетесь объявиться?
– Не имеет значения.
– А в какой газете? – Медина задал этот вопрос с плохо скрытой настороженностью.
– В этом вся загвоздка. Я не смог уследить за изменениями в газетном мире и теперь не знаю толком, как мне туда внедриться.
– Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!
– Я знаю.
– И что же?
Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.
– Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?
Я вспыхнул от гнева.
– Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.
Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.
– Выход есть из любой ситуации, месье Руа.
Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.
– Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.
Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.
– Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.
Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.
– Пойдемте со мной!
Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату – его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.
Медина улыбался.
– Это фото свидетельствует о моем восхищении вами, месье Руа. Оно всегда и везде находилось рядом с моим рабочим столом. Если я что-нибудь написал и испытывал чувство удовлетворения, мне достаточно было бросить взгляд на ваше лицо, чтобы понять всю слабость своего опуса.
Я был растроган. Фото производило впечатление моего второго "я", которое связывало меня нынешнего с дорогим сердцу и невозвратно ушедшим прошлым. Я схватил руку Медины и яростно ее затряс.
– О, благодарю вас!
Мое волнение передалось ему, и в порыве чувств он выпалил:
– Месье Руа, вы будете жить у меня!
Предложение прозвучало столь неожиданно, что я некоторое время не мог вникнуть в его смысл.
– Вы сами видите, дом большой, а нас всего двое. Вы будете жить на втором этаже. Никто вам не помешает, вы сможете в полной безопасности писать все, что душе угодно. Я же, месье Руа, займусь публикацией наших творений.
Отодвинув стопку газет, он присел на край стола и пугающе пристально глядел на меня, как тогда, в кафе.
– Надо полагать, вы шутите? – еле слышно вымолвил я.
Мой растерянный взгляд тем временем блуждал по уютной маленькой комнате с рядами книг, секретером в стиле Людовика-Филиппа, корзиной для бумаг, забитой обрезками газет, а моя фотография, казалось, внимательно наблюдала за мной.
– Разумеется, я говорю серьезно. Подобными вещами не шутят.
– Но, Медина, это же неразумно! Мы даже толком не знаем друг друга!
– Извините, но я вас отлично знаю.
– Одумайтесь, кто же берет себе в постояльцы такого человека, как я? Смею вам напомнить, что я приговорен к смертной казни!
– Для меня вы Жан-Франсуа Руа, один из лучших писателей своего поколения, если не самый лучший...
– Вы мне льстите.
– А ваш приговор лишь делает вам честь...