И наши отношения с самого начала так и строились. Но вдруг будущее без ее счастливой беспечности и щедрых ласк показалось мне куда мрачнее, чем я ожидал.
Я положил письмо Паулины на сервант в своей комнате и заглянул в зеркало. Вот то лицо, которое ей приятно было видеть рядом с собой на подушке. Темные волосы, карие глаза.., не выделяющееся лицо, не красивое, пожалуй, слишком худое. Не плохое и не хорошее. Просто лицо. Конечно, оно не может конкурировать с титулом сэра Мортона Хенджи и его крупным состоянием.
Я отвернулся и оглядел комнату с покатым потолком - бывший чулан, превращенный в мою спальню, когда я из своих странствий вернулся домой. Вещей мало - кровать, сервант, кресло и прикроватный столик с настольной лампой. Напротив кровати висел импрессионистский рисунок: мчащаяся скаковая лошадь. Украшений больше никаких не было, если не считать нескольких книг. За шесть лет скитаний по свету я так привык обходиться минимумом вещей, что не приобрел ничего лишнего. Я открыл дверцу встроенного шкафа для одежды и попытался увидеть содержимое глазами Паулины. Один темно-серый костюм, смокинг, пиджак для верховой езды, две пары серых брюк и пара галифе. Снял с себя костюм из коричневого твида и повесил его в конец скудного ряда. Мне этого платья было достаточно: оно годилось на все случаи жизни. Сэр Мортон Хендж, наверное, исчислял свои костюмы дюжинами и держал специального лакея, чтобы присматривать за ними.
Но вся эта критическая инвентаризация была бесполезной: Паулина потеряна, вот и все, и надо с этим примириться.
Достав резиновые тапочки, я закрыл шкаф, натянул джинсы, старую клетчатую рубашку и стал обдумывать, куда деть ту пропасть времени, что осталась до завтрашних скачек. Моя беда в том, что я пристрастился к стипльчезу, как к наркотику. И все нормальные человеческие удовольствия, и даже сама Паулина все это были лишь способы побыстрее убить время между ездой.
В желудке у меня снова засосало. Я бы, конечно, предпочел думать, что это последствие моей лирической скорби, но я не ел уже двадцать три часа. Нет, не лишился я аппетита из-за того, что меня отвергли. И отправился на кухню. Но тут хлопнула входная дверь, и появились мои родители, дяди и кузен.
- Привет, дорогой, - сказала мать, подставив мне для поцелуя сладко пахнущую щеку, Так она здоровается со всеми - от импресарио до последнего хориста. В ней вообще нет материнских качеств. Стройная, элегантная - что кажется таким естественным, но требует больших забот и расходов, - она приближаясь к пятидесяти, становилась все более внушительной. Обладая страстным темпераментом, она была первоклассным интерпретатором Гайдна, чьи фортепьянные концерты исполняла с волшебной исступленностью. После ее концертов мне приходилось видеть слезы даже на глазах закаленных музыкальных критиков, И в своих детских горестях я никогда не рассчитывал найти утешение на широкой материнской груди. У меня не было доброй маменьки, штопающей носки и пекущей вкусные пироги, Отец, относящийся ко мне с вежливым дружелюбием, вместо приветствия спросил:
- Ну как, удачный был день?
Он любит спрашивать. Обычно я коротко отвечаю: "да" или "нет", зная, что в сущности его это не интересует. Но тут поделился подробнее:
- Плохой день! У меня на глазах человек покончил с собой.
Пять голов обернулись ко мне. Мать удивилась:
- Что ты хочешь этим сказать, милый?
- Жокей застрелился, на скачках. Всего в шести футах от меня, Это было ужасно! Все пятеро прямо-таки опешили. Я пожалел, что рассказал. Вспоминать оказалось еще хуже, чем быть на месте.
Но их это не тронуло, Дядя-виолончелист закрыл рот, пожал плечами и вышел в гостиную, бросив через плечо:
- Ну если вы начнете вникать в эти странные дела...
Будто притянутые непреодолимым магнитом, все они последовали за ним. Я слушал, как они устанавливают свои пюпитры и настраиваются. Потом заиграли танцевальную пьесу для струнных и духовых, которая особенно мне не нравилась. Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят.
Для душевного успокоения у меня есть только одно место. Но бывать там слишком часто я не хотел, боясь надоесть. Правда, прошел уже месяц, как я видел свою кузину Джоан. А я так нуждался в ее обществе.
Она, как обычно, встретила меня приветливо.
- А, входи, - улыбнулась Джоан.
Я последовал за нею. Перестроенные под квартиру бывшие конюшни служили ей одновременно гостиной, спальней и залом для репетиций. Сквозь наклонную крышу еще проникали отблески заходящего солнца. Огромная и почти пустая комната создавала какую-то особую акустику. И если запеть, как Джоан, - возникала необходимая иллюзия расстояния, бетонные стены усиливали звук.
У Джоан был глубокий голос, чистый и звучный, В драматических местах она по своему желанию могла придавать ему своеобразный оттенок, напоминающий звучание надтреснутого колокольчика. Как джазовая певица она могла бы сделать состояние. Но рожденная в семействе Финнов не могла и помышлять о коммерческом использовании таланта.
Джоан встретила меня в джинсах - почти таких же старых, как и мои собственные, - и в черном свитере, кое-где вымазанном краской. На мольберте стоял незаконченный мужской портрет, на столике валялись кисти и краски.
- Пробую писать маслом, - пояснила она, сделав легкий мазок, - но получается не ахти!
- Раз так, продолжай писать углем.
Это она легкими, летящими линиями сделала тот рисунок скаковой лошади, который висит у меня в комнате. Несмотря на погрешности в анатомии, он полон силы и движения.
- Ну этот-то портрет я закончу, - заявила она. Я стоял и смотрел, как она работает. Выдавив немножко кармина, она спросила, не глядя на меня:
- Что случилось?
Я не ответил. Кисть замерла в воздухе, она обернулась:
- В кухне есть бифштексы.
Ну просто она ясновидящая, моя кузина Джоан. Я улыбнулся ей и отправился в длинную узкую пристройку, где ванная и кухня.
Там лежал добрый кусок вырезки, толстый и сочный. Я зажарил его на рашпере вместе с парочкой помидоров. Потом приготовил заправку для салата, который был предусмотрительно вымыт и сложен в деревянную миску.
Когда мясо зарумянилось, я разложил его на две тарелки и принес Джоан. Пахло потрясающе!
Она оставила свои кисти и присела к столу, вытирая руки прямо о джинсы. Мы съели все до крошечки. Я справился первым и, откинувшись от стола, смотрел на нее. Прелестное лицо, в котором чувствуются сила и характер. Прямые черные брови и, в этот вечер, никакой помады. Свои короткие волнистые волосы она подобрала по-деловому, за уши; но спереди они по-прежнему вились и небрежной челкой спадали на лоб.
Джоан была причиной того, что я в свои двадцать шесть лет все еще оставался холостяком. Она на три месяца старше меня, что всю жизнь давало ей преимущество, потому что влюблен я был в нее с колыбели. Я уже несколько раз просил Джоан выйти за меня замуж, но она мне отказывала: двоюродные брат и сестра - слишком близкие родственники. И кроме того, я ее не волную.
Зато двое других ее волновали. Оба были музыкантами. И оба по очереди самым дружеским образом говорили со мной о том, насколько Джоан в качестве возлюбленной углубила в них ощущение радости бытия, дала толчок их музыкальному вдохновению, открыла новые горизонты и т.д, и т.п.
Оба они были несомненно красивыми мужчинами. И выслушивать все это мне было неприятно.
Когда это случилось в первый раз - мне тогда сравнялось восемнадцать, - я с горя убрался на край света и лет шесть не возвращался домой.