Он согласно кивнул. Катер заложил широкий левый разворот, чтобы войти в узкий канал, ведущий к Арсеналу.
– Я бы хотел поговорить с вами еще раз, – произнес он, – в любое удобное для вас время.
– Это так необходимо?
– Полагаю, что да.
Мотор загудел ниже, сбавляя обороты и приближаясь к причалу на правой стороне канала.
– Когда?
– Завтра?
Возможно, это ее удивило или как‑то задело ее спутников, – однако никто из них виду не подал.
– Хорошо, – сказала она. – Завтра после обеда.
– Спасибо, – поблагодарил он, когда катер уже покачивался у деревянной пристани, и, шагнув на доски настила, долго стоял, провожая взглядом катафалк, уходящий в дальние воды лагуны.
Как и большинство палаццо на Большом Канале, палаццо Фальер изначально предполагало подъезд на гондоле – а гости должны были подниматься в него по четырем низким ступенькам, ведущим от причальной площадки. Но этот вход уже давным‑давно закрыла тяжелая металлическая решетка, поднимавшаяся только в особых случаях, когда по каналу доставлялись какие‑нибудь громоздкие вещи. Времена уж не те, – нынче гости добираются сюда пешком от Ка'Реццонико, ближайшей остановки
, а то и из других частей города.
Брунетти с Паолой шли в палаццо через город – мимо университета, потом, после кампо Сан‑Барнабо поворачивая налево, а далее – вдоль узкого канала, ведущего к боковому входу в палаццо.
Они позвонили и прошли во внутренний дворик в сопровождении молодого человека, которого Паола никогда раньше не видела. Наверное, его наняли только на сегодняшний вечер.
– По крайней мере, он не носит панталон и парика, – заметил Брунетти, поднимаясь по наружной лестнице. Молодой человек даже не поинтересовался, кто они и имеют ли приглашение. Либо он держал в памяти весь список приглашенных и знал всех прибывающих в лицо, либо, что более вероятно, ему было решительно все равно, кого пускать в палаццо.
Добравшись наконец до верхней площадки, они услышали музыку, доносившуюся слева, где располагались три громадные гостиные. Они пошли на звук вдоль по коридору с зеркальными стенами, сопровождаемые собственными тусклыми отражениями. Мощные дубовые двери в первую гостиную были распахнуты. Оттуда лился свет, музыка и ароматы дорогих духов и цветов.
Заливающий комнату свет исходил из двух свисающих с расписного потолка огромных, муранского стекла, люстр, сплошь в ангелочках и амурах, и от канделябров со свечками на колоннах, окаймляющих комнату. Источником музыки оказалось трио в углу гостиной, под сурдинку наигрывающее Вивальди, одну из самых скучных его мелодий. Ароматы же проистекали от стайки нарядных и весело щебечущих дам, оживляющих собой интерьер.
Спустя несколько минут после их прихода подошел сам граф, наклонился поцеловать Паолу в щеку и протянул руку зятю. Этот высокий, почти что семидесятилетний старик не пытался скрыть того факта, что волосы его поредели, – коротко остриженные вокруг плеши, они придавали ему сходство с ученым монахом. Те же карие глаза и крупный рот, что и у Паолы; к счастью, ей не достался папин выдающийся аристократический нос – наиболее яркая деталь его облика. Смокинг графа был сшит столь безупречно, что будь он хоть ярко‑розового цвета, все равно в глаза бы бросилась линия, а не цвет.
– Мама так рада, что вы обак нам выбрались, – легкий намек, что Брунетти впервые посетил их прием. – Надеюсь, вам понравится.
– Уверен, что понравится, – ответил Брунетти за себя и жену. Все семнадцать лет он не знал, как обратиться к тестю. Ни графом, ни папой называть его он не мог. А звать его по имени, Орацио, было бы фамильярностью и профанацией идеи социального равенства.
А звать его по имени, Орацио, было бы фамильярностью и профанацией идеи социального равенства. И Брунетти каждый раз выкручивался как мог, избегая далее величать его просто «синьор». Оба, конечно, шли на известный компромисс, обращаясь друг к другу на «ты», но и это интимное местоимение срывалось с их губ не без усилия.
Увидев жену, проходящую через гостиную, граф заулыбался и знаком поманил ее. Она пробиралась сквозь толпу с грацией и тактом, на зависть Брунетти – там останавливалась чмокнуть щеку, там – чуть коснуться локтя. Он любовался графиней, такой парадно‑чопорной в этих жемчугах и волнах черного шифона. Как обычно, ножки ее были упакованы в остроносые туфли с каблуками высотой с тротуарный бордюр, и все равно она не доставала супругу и до плеча.
– Паола, Паола! – воскликнула она, не пытаясь скрыть, как рада дочери, единственному своему ребенку. – Как замечательно, наконец ты привела к нам Гвидо, – она поцеловала обоих. – Мне так приятно, что вы выбрались сюда, а то приходите только на Рождество и на эти ужасные фейерверки, – нет, графиня явно не из тех, кто держит камень за пазухой.
– Пойдемте, – сказал граф. – Позволь угостить тебя, Гвидо.
– Спасибо, – ответил тот, потом повернулся к Паоле и теще. – Разрешите принести вам что‑нибудь?
– Нет, нет, не сейчас. Мы с мамой возьмем что‑нибудь, но попозже.
Сопровождая Брунетти, граф Фальер шел через гостиную, то и дело останавливаясь – с кем‑то здороваясь, с кем‑то обмениваясь парой слов. Возле бара он попросил шампанского для себя и виски для зятя и, протягивая тому стакан, поинтересовался:
– Полагаю, ты тут по служебному делу. Правильно?
– Да, – ответил Брунетти, обрадованный прямотой собеседника.
– Вот и хорошо. Значит, я не напрасно потратил время.
– Прошу прощения?
Кивнув усевшейся за рояль даме чудовищных размеров, граф объяснил:
– Мне Паола сказала, тебе поручили расследовать эту историю с Веллауэром. Неприятная история, такой удар для города. – Он явно не мог сдержать своего возмущения дирижером, позволившем себе подобное, да еще в разгар сезона. – Во всяком случае, когда я узнал, что позвонила Паола и что вы оба собираетесь прийти, я тоже кое‑куда позвонил. Решил, что тебе захочется узнать о его финансовых делах.
– Да, это так. – Неужели некоторым, чтобы раздобыть подобную информацию, достаточно просто поднять трубку и набрать номер? – Могу я спросить, что ты сумел разузнать?
– Он был вовсе не так богат, как думают.
Брунетти молча ждал разъяснений в доступных для него цифрах: слово «богат» они с графом наверняка понимают по‑разному.
– Все его состояние, включая ценные бумаги, долговые обязательства и недвижимость, вряд ли превышает десять миллионов немецких марок. У него четыре миллиона франков в Швейцарии – в «Юнион‑банке», в Лугано, – однако сомневаюсь, что немецким налоговым властям об этом известно. – Брунетти только‑только успел сосчитать в уме, что смог бы заработать такие деньги лет за триста пятьдесят, когда тесть добавил: – Его доход от выступлений и продажи записей составлял в год не меньше трех‑четырех миллионов марок.
– Понимаю, – признался Брунетти. – А завещание?
– Раздобыть копию его посмертной воли мне не удалось, – виновато сообщил граф.
Поскольку со времени смерти маэстро прошло лишь двое суток, Брунетти нашел это вполне извинительным.
– Но состояние было разделено в равных долях между его детьми и вдовой. Однако ходили разговоры, что за несколько недель до смерти он пытался вступить в контакт со своими поверенными – никто не знает зачем, и вовсе не обязательно, что по поводу завещания.