– Как это понять – «пытался вступить в контакт»?
– Он звонил в контору своему берлинскому поверенному, но, вероятно, что‑то было со связью, а перезванивать он не стал.
– А скажи, никто из тех, с кем ты беседовал, ничего не рассказывал о его личной жизни?
Бокал так резко затормозил у самых губ графа, что несколько прозрачных капель выплеснулось на лацкан безукоризненного смокинга. Тесть глянул на Брунетти, пораженный – словно страшные подозрения, втайне питаемые им уже почти два десятка лет, вдруг подтвердились.
– Ты что же, меня за соглядатая держишь?
– Прошу прощения. – Брунетти протянул графу свой носовой платок вытереть лацкан. – Служба. Я забыл.
– Понимаю, – ответил граф бесстрастным голосом. – Пойду поищу Паолу и ее мать, – и удалился, прихватив платок, который – Брунетти всерьез опасался – будет после этого выстиран, накрахмален, наглажен и отправлен к нему специальным курьером.
Комиссар, лавируя в толпе, тоже устремился в людское море на поиски Паолы. Он знал многих из гостей, но преимущественно издали и понаслышке. Не будучи лично представленным большинству собравшихся, он слышал скандальные истории о них, об их незаконных аферах и любовных интрижках. Кое‑что он знал по работе, но большую часть – просто потому, что жил в этом, фактически провинциальном, городке с его культом слухов и пересудов, где, если бы не христианство, главным божеством непременно бы стала Сплетня.
За те пять с лишним минут, что ушли у него на поиск жены, он успел со многими обменяться приветствиями и предложить принести что‑нибудь выпить. Графини в поле зрения не было; супруг, по всей видимости, успел предупредить ее о приближающейся угрозе ее чести и достоинству.
Паола, подойдя, схватила его под локоть и зашептала в ухо:
– Я нашла как раз то, что тебе нужно.
«Путь к отступлению?» – съязвил он, правда, только про себя. Рядом с ней он кое‑как сдерживался:
– Что же?
– Настоящего сплетника, первый сорт. Мы с ним в университете учились.
– Кто? Где? – встрепенулся Брунетти, в первый раз за вечер заинтересовавшись окружающими.
– Вон он, у балконной двери. – Она легонько пихнула его локтем и движением подбородка указала через всю комнату на мужчину, который стоял у средней створки стеклянной двери балкона, выходящего на канал. На вид он был одних лет с Паолой, но казалось, они прошли для него куда менее гладко. С такого расстояния единственное, что разглядел Брунетти, была небольшая бородка с проседью и черная куртка, с виду бархатная.
– Пойдем, пойдем, я вас познакомлю, – уговаривала Паола и, дернув за локоть, потащила к балкону. При ее приближении мужчина улыбнулся; нос у него оказался приплюснутый, будто когда‑то его ему разбили, а глаза – печальные, словно при этом не пощадили и сердца. Он был похож на грузчика, сделавшегося поэтом.
– А, прелестная Паола, – произнес он и, переложив бокал в левую руку, взял ее пальцы в правую и склонился, целуя над ними воздух. – А это, – он повернулся к Брунетти, – вероятно, тот самый Гвидо, о котором нам все уши прожужжали столько лет назад, что я и со счета сбился. – Он крепко пожал руку Брунетти, с нескрываемым интересом вглядываясь в него.
– Довольно, Дами, и перестань таращиться на Гвидо – он не картина в галерее.
– Сила привычки, моя бесценная, – вглядываться и всматриваться во все, что вижу. Потом я обязательно отогну лацкан его смокинга и поищу автограф автора.
Брунетти, решительно ничего не поняв, впал в некоторую растерянность, очевидно, заметную для обоих его собеседников, и мужчина поторопился объясниться:
– Вижу, Паола не собирается нас знакомить – видимо, решила сохранить наше с ней прошлое в тайне.
Брунетти, решительно ничего не поняв, впал в некоторую растерянность, очевидно, заметную для обоих его собеседников, и мужчина поторопился объясниться:
– Вижу, Паола не собирается нас знакомить – видимо, решила сохранить наше с ней прошлое в тайне. – И, прежде чем Брунетти успел отреагировать на прозрачный намек, представился: – Деметрио Падовани, бывший однокашник вашей красавицы жены, а ныне критик‑искусствовед, – он слегка поклонился.
Как и большинство итальянцев, Брунетти прекрасно знал это имя. Блестящий знаток современного искусства, гроза художников и музейщиков. И он сам, и Паола с удовольствием читали его статьи, но поди знай, что автор, оказывается, ее однокашник!
Тем временем критик сграбастал очередной бокал с подноса у официанта.
– Я должен попросить у тебя прощения, Гвидо – если мне будет позволено звать тебя «Гвидо» и использовать местоимение «ты», это свидетельство растущей социальной и языковой распущенности, – и покаяться, что я много лет тебя люто ненавидел! – Он словно любовался невольным замешательством Брунетти. – В те давние годы, когда все мы, студенты, были отчаянно влюблены в Вашу Паолу, нас терзала отчаянная ревность и, полагаю, ненависть к этому Гвидо, – свалился неведомо откуда на нашу голову и похитил у нас сердце Паолы! Сперва она желала все знать о нем, потом – «А пригласит он меня на чашку кофе?». В конце концов она довела нас до того, что при всей нашей общей влюбленности в эту взбалмошную девчонку мы были уже готовы придушить ее темной ночью и бросить в канал, чтобы только избавиться от этого злого демона Гвидо и спокойно готовиться к экзаменам. – И продолжал, упиваясь явным смущением Паолы: – А потом она взяла и вышла за него. То бишь за тебя. К большому нашему облегчению, потому что ничто так не помогает от чрезмерной любви… – он замолчал, сделал глоток из бокала и закончил: – …как брак. – Очень довольный тем, что вогнал в краску Паолу и заставил Брунетти озираться в поисках официанта с бокалами, он изрек: – Ты и правда оказал нам неоценимую услугу, Гвидо, что женился на ней, – не то мы бы, как один, срезались на экзаменах, мы же все от нее прямо голову потеряли!
– Только это меня и заставило на ней жениться, – ответил Брунетти.
Падовани оценил ответ.
– За такое благородство позволь тебя угостить.
– Шотландский виски, нам обоим, – ответила Паола и добавила – Только возвращайся поскорее. Надо поговорить.
Падовани склонил голову в напускном смирении и бросился в погоню за официантом, рассекая толпу учтивыми и стремительными галсами, словно королевская яхта. В следующий миг он уже был рядом, с тремя высокими стаканами в руках.
– Все пишешь для «Унита»? – спросила Паола, беря один стакан.
При этом слове Падовани втянул голову и в притворном ужасе повел глазами по сторонам. Потом, театрально свистнув, знаком поманил обоих к себе и сообщил конспиративным шепотом:
– Не смей произносить здесь далее имени этой газеты – не то твой отец велит слугам вытолкать меня взашей!
В своем напускном шутовстве Падовани, как подозревал Брунетти, подошел значительно ближе к истине, чем мог себе представить.
Критик выпрямился, отхлебнул из стакана и заговорил уже в полный голос, даже с некоторой мелодекламацией:
– Паола, дорогая, может ли быть, чтобы ты изменила идеалам юности и больше не читаешь этот честный рупор Коммунистической партии? Прошу прощения… – Он поправился: – … Демократической партии левых? – Тут несколько голов повернулись в их сторону, а Падовани продолжал: – Только, бога ради, не говори мне, что смирилась со своим возрастом и теперь читаешь «Коррьере» или, хуже того, «Републику» – рупор зажравшегося среднего класса, презираемый последним как рупор зажравшегося низшего сословия?
– Нет, мы читаем «Л'Оссерваторе Романо» – отвечал Брунетти, назвав печатный орган Ватикана, по сей день бичующий разводы, аборты и пагубный миф о женском равноправии.