Паола предложила непрошибаемо‑деловито:
– Можно пойти в рукодельную, – и выйдя из главной гостиной, повела спутников по анфиладам сквозь многие и многие тяжелые двустворчатые двери. Потом, подобно Ариадне, безошибочно свернула в нужный коридор, потом налево, в другой коридор, миновала библиотеку – и они оказались в небольшой комнатке, где с десяток изящных, обтянутых парчой кресел стояли полукругом перед гигантским телевизором.
– Рукодельная? – усмехнулся Падовани. – Тут что, правда шьют?
– Шили в до династический период, – объяснила Паола.
Выбрав кресло посолидней, Падовани повалился в него, закинул ноги в лакированных туфлях на резной наборный столик, и изрек: «Right, darling, shoot», опускаясь до английского, несомненно, в силу одного только присутствия телевизора.
Собеседники молчали, и он не вытерпел:
– Итак, что же вы желаете знать о нашем покойном и далеко не всеми оплакиваемом маэстро?
– Кому нужна была его смерть? – спросил Брунетти.
– Вы, вижу, человек прямой. Понятно, почему вы столь стремительно сумели завоевать Паолу. Но предупреждаю, чтобы зафиксировать весь список, вам понадобится целая телефонная книжка. – Он умолк и подставил свой стакан.
Брунетти налил как следует и ему, и себе, и – чуть поменьше – Паоле.
– Вам в каком порядке? Хронологическом? Или по национальному принципу? А может, в соответствии с классификацией тембра голоса и сексуальной ориентацией? – Он поставил стакан на подлокотник кресла и неторопливо продолжил: – У него давняя история, у нашего Веллауэра, и причины, по которым его ненавидели, такие же древние. До вас, вероятно, доходили слухи о его нацистском прошлом. Пресечь их ему не удалось, и как истый немец, он решил их просто игнорировать. И никто вроде бы не возражал. Абсолютно. Теперь никому ни до чего дела нет, верно? Взять того же Вальдхайма.
– Да, я что‑то такое слышал.
Падовани отхлебнул виски, обдумывая, как ему лучше начать.
– Ладно, как насчет национального принципа? Я могу назвать вам по крайней мере трех американцев, двух немцев и с полдюжины итальянцев, которых порадовала бы его смерть.
– Но это же не значит, что они его убили, – встряла Паола.
Падовани кивнул, соглашаясь. Снял ноги со столика и поспешно подтянул их под кресло. Очернять вкус графини, видимо, вовсе не означало пачкать ее мебель.
– Он был наци. Можете не сомневаться. Его вторая жена покончила с собой, чем есть смысл заняться подробнее. Первая бросила его через семь лет, и хотя ее папаша был одним из богатейших людей Германии, Веллауэр назначил ей довольно щедрое содержание. Тогда поговаривали о каких‑то безобразиях, о какой‑то мерзости – из области секса, но такое… – он снова отхлебнул виски, – …могли говорить только в те времена, когда в области секса еще оставались хоть какие‑то мерзости. Но предвосхищаю ваш вопрос – нет, я не знаю, что это были за мерзости.
– А если бы знал – рассказал бы нам? – спросил Брунетти.
Падовани пожал плечами.
– Теперь о профессиональном. Он был профессиональный сексуальный шантажист. Загляните в список исполнительниц, сопрано и меццо‑сопрано, певших с ним: талантливые молоденькие девчонки – и вдруг ни с того ни с сего получают Тоску или Дорабеллу– и потом так же внезапно исчезают неведомо куда. Но великим подобные грешки сходят с рук. К тому же большинство не понимает разницы между великой певицей и просто хорошей, и мало кто обратил на это внимание, ну, была – и нет, невелика потеря. Я же готов принять на веру, что все они были певицами по меньшей мере хорошими. Некоторые из них в дальнейшем стали великими, но этого они наверняка добились бы и без его содействия.
Некоторые из них в дальнейшем стали великими, но этого они наверняка добились бы и без его содействия..
Все же для убийства это как‑то слабовато, думал Брунетти.
– Кому‑то он помог, но скольким судьбы покорежил, особенно мужчинам моей ориентации. – Он сделал глоток из бокала и добавил: – И женщинам аналогичных взглядов. Покойный маэстро просто не мог поверить, что какой‑то женщине он кажется непривлекательным! На вашем месте я бы предположил тут сексуальную подоплеку. Может, отгадка вовсе не в ней. Зато это – хорошая зацепка. А всё они, – он указал бокалом на гигантское око телевизора, – они сами всё и раздувают.
Вероятно, поняв всю скудость предоставленной информации, он добавил:
– В Италии есть по крайней мере три человека, имеющих все основания ненавидеть его. Но ни один из них не имел возможности хоть как‑то ему навредить. Один поет в хоре в труппе Бари. Он мог бы неплохо петь баритоновые партии у Верди, если бы в злополучные шестидесятые был умнее и потрудился скрыть от маэстро свои сексуальные предпочтения. Я даже слышал, будто он чуть ли не подъезжал с этим к самому маэстро, но в подобную глупость я лично просто не могу поверить. Скорее всего, это сказки. Но, так или иначе, говорят, что Веллауэр выдал его своему приятелю‑репортеру, и посыпались статьи. Вот почему он поет у Бари. Хористом.
Другой человек в настоящее время преподает теорию музыки в консерватории Палермо. Точно не знаю, что между ними произошло, но человек этот начинал дирижерскую карьеру и успел снискать благосклонность критики. Было это лет десять назад, – потом вдруг его карьера застопорилась, после нескольких месяцев обструкций в печати. Допускаю, что моя информация неточна, но имя Веллауэра упоминалось как раз в связи с этими публикациями.
А третий – это так, слабый подголосок в общем хоре сплетен. Но важно то, что человек этот якобы живет здесь. – Заметив недоумение собеседников, Падовани уточнил: – Да нет, не в этом палаццо. В Венеции. Но эта дама вряд ли в состоянии совершить что‑то подобное, потому как ей уже под восемьдесят и образ жизни она, как утверждают, ведет крайне замкнутый. К тому же я не уверен ни в том, что эта история правдива, ни в том, что я запомнил ее в точности.
Заметив удивленный взгляд Паолы, он поднял бокал и виновато произнес:
– Все вот эта штука. Разрушает клетки мозга. Прямо пожирает. – Он раскрутил жидкость в стакане и, глядя на вызванную им крошечную бурю, ждал, когда же она разбудит в нем волны воспоминаний. – Я расскажу вам то, что помню, или то, что мне кажется, что я помню. Ее зовут Клеменца Сантина. – Поскольку собеседникам это имя не говорило ничего, пришлось объяснить – Она была одной из самых знаменитых сопрано – еще до войны. С ней вышло так же, как с Розой Понселле в Америке – пела с двумя сестрами в мюзик‑холле, прошло несколько месяцев– и вот она уже поет в «Ла Скала». Один из тех самородков, великолепных природных голосов, которые появляются всего несколько раз за столетие. Но она ничего так и не записала, так что голос ее сохранился только в памяти, в воспоминаниях тех, кому довелось ее слышать. – Заметив растущее нетерпение своих слушателей, Падовани понял, что слишком отклоняется от главного. – У Веллауэра с ней что‑то было или с какой‑то из ее сестер. Не помню, в чем суть и кто мне об этом рассказывал, но она не то пыталась, не то грозилась его убить. – Он взмахнул стаканом, и Брунетти понял, что рассказчик сильно пьян. – Во всяком случае, вроде бы кто‑то был убит, а может, умер, а может, это была просто угроза. Может, я утречком припомню. А может, это совсем даже не важно.
– А с чего ты о ней вспомнил? – спросил Брунетти.
– Потому что она пела с ним Виолетту. Перед войной. Кто‑то в разговоре – не вспомню кто – рассказывал, что у нее недавно пытались взять интервью.