— Тут у нас все просвечено! Километров на пять в глубину и по всему периметру… Телекамеры наружки с пачку сигарет величиной, их и не видит никто, а они — все видят…
Он щелкал кнопками, меняя изображение на экранчиках, картинки засвечивало фосфорной зеленцой, но видно все было четко: длинные стенки ограды с проводами по верху, какая-то большая бетонная площадка с переплетением антенн и «тарелками» связи, башня каменной водокачки, потом по черной воде медленно пополз освещенный тоновыми огнями небольшой речной танкер, он сидел низко и уходил под ажурный железнодорожный мост.
Мост я узнала, и мне как-то сразу стало неуютно. Этот мост пересекал канал Москва — Волга совсем близко от города, и это означало, что мне только показалось, что Клецов нас увез далеко. Похоже, он просто кружил по лесным дорогам, не слишком отдаляясь от водохранилища, и просто углубился в лесные чащобы, известные грибникам как «запретка», то есть запретная зона, которую раньше охраняли солдаты и въезды в которую всегда украшали грозные «кирпичи» гаишников. А я-то думала, что мы уже совсем близко от Москвы.
И снова всплыло странное ощущение — будто меня все кружит и кружит какая-то злая сила, как в движущемся водовороте, вокруг нашего старого дома, улиц и всего города, не дает уйти от него далеко. В общем, я почти явственно чувствовала, что есть кто-то темный, всемогущий и запредельный, который наблюдает за мной, как за козявкой, ползающей по земле, и, когда козявка решает, что уже убежала от него и впереди — свобода, щелкает ее по носу соломиной и заставляет вновь и вновь кружиться на одном месте.
— Глаза и уши — понимаешь? — увлеченно объяснял Петр, тыча в кнопки и клавиши. И из встроенных в панель динамиков начинал литься шелест потревоженной ветром листвы, лай сторожевой собаки и смутный гул моторов. А на экранчиках возникали новые картинки: широкая лестница с балясинами и колоннами уже в вестибюле этого дома, коридоры, окна, ярко освещенный громадный зал, на паркете которого стояли какие-то люди, курили и переговаривались. И во всем этом было какое-то особенное напряжение, почти необъяснимая тревога, и меня знобило от такого же неясного темного предчувствия беды, которое приходило ко мне ночью вблизи церквушки на островах и которое было всего два, нет, уже три дня назад.
Клецов перевозбудился от могущества подчиненной ему электроники, тыкал пальцем в черные блоки с мигающими «глазками» на стеллажах, нес что-то про какую-то «прослушку», датчики и сверхвысокое напряжение в проводах ограды, но я уже понимала, что Петюня Клецов здесь просто сторож, вахтовый дежурный, которому доверена вся эта идиотская аппаратура, и он даже гордится тем, что она стоит какое-то немыслимое количество валюты и почти не подлежит ремонту по причине своей сверхнадежности.
— Слушай, я от кого вы тут прячетесь, в этом бастионе? — наконец решилась я его перебить. — От кого отгородились? У вас что — война, что ли? Тогда с кем? Кого боитесь-то?
— Я человек тут маленький, Лиза, — нехотя признался он. — Пашу, значит. За что и платят. Тут у нас особенного любопытства не одобряют. Каждому свое.
Что-то он, конечно, знал. Но мое любопытство отсек начисто.
— Ты мне вот что лучше растолкуй, Лиза, — вскинул он ежистую башку. — С чего наша ментура так возбудилась? Что им от тебя надо? Что ты за гастроль успела дать, какие номера исполнила, что твое личико — на всех тумбах? Или вы на пару с Иркой уже успели что-то оторвать? Ты по правде отсидела свое? Или, может, в бегах? Побег с каторги, скованные цепью, и все такое…
— С цепи меня сняли. Раскованная я. Прописывать не хотят. Вот это есть.
А так — сама ничего не соображаю, Клецов, — сокрушенно вздохнула я и, чтобы он не полез расковыривать мои делишки дальше, озаботилась:
— Слушай, туг молока для Григория добыть можно?
— Тебе какое? Сгущенное, сухое или «можайское», в бутылках?
— А парного нету?
— Коров не держат. Лошади есть, а с коровами — запрет. Говорят, когда-то были, но они своими лепешками все дорожки метили и розы жрали…
Сонная рожа его напарника всплыла в проеме.
— Пусть и пивка прихватит. Слышь, девушка, притащи баночного! Упаковочку датского. Там, на этикетке, такой дед с бородой и кружкой… — попросил он.
— Где это — там?
— Да тут, Лиз, подземелья, кладовки… Провиант, словом! — усмехнулся Клецов. — Пройдешь по коридорчику, там дверь будет. Замок на электронике, кодовый, но мы код давно раскусили…
— Воруете, что ли?
— В пределах необходимости, — невозмутимо пояснил напарник.
И отодвинул полог мешковины в глубине подвала за пультом. Из-за полога, из глубины голого бетонного коридора пахнуло сухим холодом, коридор был длинный, под потолком его горели лампы дневного света.
— Иди-иди… — зевнул напарник. — Не обеднеют!
Я ушла в коридор. Тяжелая, как в бомбоубежище, дверь была далеко от пульта. На плоском кодовом замке горел красный глазок. Что-то в замке щелкнуло и огонек стал зеленым, видно, Клецов со своего пульта снял блокировку с замка.
Я толкнула коленкой дверь. Сразу за дверью виднелись створки здоровенного грузового лифта, в нем, видно, подавали припасы куда-то наверх.
А дальше в несколько рядов стояли металлические стеллажи с коробками, бочонками, ящиками. Чего тут только не было! Даже низки желтых бананов, каждый из которых был в своем презервативчике, чтобы не портился.
Жратвы тут было — на дивизию! Копченые окорока, колбасы, круги сыров, здоровенные, как покрышки для «жигулят». Молочное было в стенном белом холодильнике. Я перелила из двух бутылок «можайское» в бидончик, подумала и свистнула пару пачек творога и берестяную коробку с крестьянским маслом.
Из-за приоткрытой двери гулко и невнятно докатывались голоса Клецова и напарника. Они о чем-то переговаривались и смеялись.
Я долго изучала упаковки с баночным пивом, пока не нашла картонку с полудюжиной банок датского. Только ухватилась за нее, как что-то загудело, с лязгом отворились створки грузового лифта и из него кто-то вышел. Похоже, что меня застукали…
Я шагнула вбок, в проход между стеллажами, и осторожно выглянула. Какая-то женщина, выйдя из лифта, недоуменно разглядывала ту самую «кодовую» дверь, через которую я проникла. Она что-то сердито пробормотала и прихлопнула дверь. Та чмокнула тяжело и захлопнулась.
Несмотря на то что наверху была теплынь, на ее плечах была шубка из серой норки. В руках она держала здоровенный черный фотоаппарат «полароид». это была совершенно ослепительная особа, но такого небольшого росточка, что еще чуть-чуть — и она шла бы за карлицу. Но этого «чуть-чуть» не было, и, пряменькая, она походила на фарфоровую статуэку пейзанки — пастушки, вроде тех, трофейных, немецких, пару которых когда-то привез Панкратыч из побежденного рейха. Росточек она отработанно компенсировала высоченными шпильками, стрункостью спины и стана и горделиво вскинутой головкой.
В той идиотской ситуации, в которой я оказалась, прихлопнутая, как в мышеловке, я не смогла бы определить, сколько ей лет, впрочем, как позже выяснилось, это была одна из величайших тайн, которые так и не были раскрыты никем как из дальнего, так бижнего окружения этой дамы. У нее была совершенно удивительная матово-молочная кожа, к которой никогда не пристает загар и цвет которой она умело подчеркивала пригашенной зеленью короткого платья. Ее совершенно пламенного цвета пушистые волосы были не просто рыжие, а как будто излучали медное сияние. На округлом, почти детском личике без единой морщинки выделялись сочные улыбчивые губки и задорный носик с тонким вырезом породистых ноздрей.