Но вдруг кивнул, полез в переносной холодильник-сумку, вынул из сухого льда банку лимонного швепса, откупорил и перелил содержимое в тяжелый стакан, протянул и сказал:
— Прошу вас… Нина Викентьевна…
— Свободен! Гурвич косился на меня из кресла рядом изумленно, губы испуганно прыгали:
— Вы что? Он же из бывших… Подполковник. Зачем дразнить?.
— Плевать! — фыркнула я.
Рявкнули турбины, вертолет косо взмыл в уже светящиеся небеса. А мне было горячо и весело. Конечно, то, что здесь было, — только пристрелка, первая прикидка того, что мне предстояло в Москве. Но первый мандраж, первое смятение прошли. Меня словно подхватило и понесло куда-то мощной теплой волной, и я впервые по-настоящему поняла: а ведь смогу! Все смогу, даже то, о чем пока и не догадываются ни этот Туманский, ни Петя Клецов, ни Гаша, ни Зюнька со своей мамочкой. Потому что я не одежонку с чужого плеча примеряла и поправляла на носу ее дымчатые дорогие очки — сквозь простые, без диоптрий, линзы она смотрела на мир. И ее парик жал мне на затылке, и сумка-сундучок из тисненой матовой кожи, тоже очень дорогая, ей так же понравилась, как и мне. На какие-то секунды я становилась ею. Как бы примеряла ее сущность на себя. И веселое ревнивое бешенство почти заставляло меня орать и взрываться. Она уже была, а я еще есть! И буду! И то, что сделал один человек, может и другой. Проломимся, Лизавета Юрьевна, пробьемся, и пусть они все сдохнут! Наши враги… Мои и ее!
Бешено вращалось колесо рулетки, и шарик метался и прыгал, но я уже точно знала: на какую бы цифру он ни выпал, это будет моя цифра.
Должна быть…
Но для этого я действительно обязана стать ею. Для других. Пока лишь на часы. Пока.
АФЕРА
Я никогда толком не могла вспомнить тот решающий день в Москве. Одно помню совершенно четко: меня как бы не было. Это не я, а она видела вавилонское столпотворение многоэтажек на подлете к утренней Москве, не я, а она привычно и уверенно садилась в салон черного «линкольна» на поле Ходынского аэродрома, где сел вертолет, так же привычно придержав себя, когда водитель выскочил из-за баранки и почтительно приоткрыл заднюю дверцу. Это не меня, а ее встречала странно озадаченная и задумчивая Элга Карловна в каком-то супербутике на Тверской, где уже было подобрано строгое черное платье с чуть приоткрытыми плечами, черные тонкие перчатки, шарфик и миниатюрная шляпка, все соответствующее атмосфере серьезной деловой встречи, но несшее чуть заметные признаки задора и скрытого желания нравиться.
И когда мы обедали с «Симоном» в ресторане «Метрополя», я серьезно попросила его, чтобы он со мной не разговаривал, потому что он пытался разговорить некую Лизавету Басаргину и даже веселился в связи с тем, что все так удачно сложилось с экспертами. А я пробовала увидеть его глазами жены и хотя бы в намеке догадаться, что она могла чувствовать, сидя напротив человека, которого она видела почти каждый день в течение шестнадцати лег, с которым она спала, мирилась и ссорилась и которого, судя по всему, что она сделала с собой, любила всерьез.
Нас с ним узнавали какие-то люди, которые тоже обедали здесь, кивали и приветствовали жестами из-за дальних столиков, а потом к нам подошел совершенно седой, немного поддатый генерал в авиационном мундире, ткнулся мне в щеку пахучими усами, изображая дружеский поцелуй, и сказал одобрительно:
— Вы все молодеете, Нинель… Этому бездельнику можно только позавидовать! А моя — увы мне… Все больше по радикулитам!
И когда я, посмеиваясь сквозь сомкнутые губы, сочувственно пожала плечами, он склонился и шепнул:
— У меня проблемы… С Таганрогским авиазаводом… Они там зарылись с новым образцом амфибии. Деньги, деньги… Я могу вас навестить?
— Только в офисе, Леша! Только в офисе! — перебил его Туманский.
И когда тот удалился, он долго, исподлобья разглядывал меня, как-то недоуменно и жалко, потом скомкал салфетку, пробормотал виновато:
— Прости… Это уж слишком! Не могу я…
И быстро ушел, почти убежал какой-то ныряющей походкой, плечом вперед, будто пробивался сквозь толпу, хотя никого перед ним не было.
И дальше все покатилось, полетело без сучка и задоринки, я чувствовала себя совершенно раскованно и уверенно, даже когда мы сошлись на решающее рандеву в тихом и скромном номере гостиницы «Редиссон-Славянская» (в офисе Туманской встречаться покупатели отказались из соображений конспирации), мы — это я и юрист, трое варягов, один наш. Наш знал всю подоплеку дела, но глазом не моргнул, он, видно, был из ветеранов, не просто старый, а будто высушенный в пустыне корявый темный корень саксаула, костюм свисал с него, как с вешалки, а на черном пиджаке были наградные планки и ленточка французского ордена Почетного легиона. Но глазки у него были ехидные и молодые. Норманны — или готы? — были помоложе, но тоже все тощие, дылдистые и пересушенные. Казалось, в номере стоит скрип и хруст от их скелетов.
Но все три скелета оказались представителями одной династии стеклоделов и, как выяснилось, занимались стекольным бизнесом во всем мире, начиная с территории враждебной им Богемии и заканчивая пригородами Сан-Паулу, небоскребы которого и были выстроены из их закаленного и непробиваемого стройстекла. Никакой торговли не было, чего я так боялась, все было оговорено и решено на уровнях пониже, и нам предстоял только заключительный акт.
Все продолжалось не более тридцати минут. Мы расселись в креслах вокруг круглого чайного столика, скелеты испросили разрешения закурить и задымили трубками, толкуя о погодах в Москве. Я включила свой «инглиш» и посмеялась над тем, что они прихватили меховые пальто и шапки, поскольку считали, что на широте Москвы и в июне может оставаться снег.
Мой юрист куда-то исчез и появился с молодым человеком из команды гостей. Они почти неслышно перешептывались и пускали по кругу одинаковые черные кожаные папки с документами. Визировали мы их по очереди, сначала я, придерживая на коленках, черкала свою загогулину, потом они. После этого нотариально все заверялось, но не в номере, а где-то вне его. Папки уносились и приносились, потом только Туманский объяснил, сколько ему это стоило.
Я плохо помню, что там было — какая-то сложная купчая на похожем на купюру гербовом бланке с разводами, контракт, из которого следовало, что Н. В. Туманской положена доля будущих дивидендов, еще какие-то бумаги, бумажки и бумаженции уж совершенно непонятного предназначения.
Мне сильно помог саксаул — надев очки, он встал за моей спиной, склоняясь через плечо, пробегал тексты и кивал: «Ну, это мы с вами согласовали…», «Здесь, возможно, следовало подумать, но их деньги, значит, и их музыка!», «А вот по этой позиции у вас, по-моему, никогда возражений не было!»
Хотя я так никогда толком и не смогла узнать, сколько там прибавилось на счетах Туманской с компанией, но оказывается, именно в эти минуты я подписывала некие распоряжения, по которым скелеты перегоняли деньгу по сложной цепочке, в конце которой маячил именно «Симон», он накладывал свои лапы на основные суммы, ради чего и затевалась вся эта свистопляска.
Потом откуда-то возникло серебряное ведерко с бутылкой шампанского, и оказалось, что уже все кончено, хлопнула пробка, варяги едва пригубили шампанское, хотя оно было потрясно вкусным — сухой брют. Но, судя по их сизым шнобелям, они предпочитали что-то покрепче, какой-нибудь традиционный шнапс, эль, виски самогонного типа или что-то еще, что они там потребляют с времен псов-рыцарей, викингов и прочих исландцев.