Или, по крайней мере, за это его повесили.
- Ты думаешь, он убил больше?
Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.
- Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза..." - он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.
- Что сказала тебе мать? - нажал Клив.
Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.
- Только то, что он и я были одинаковы в некоторых вещах, - сказал он.
- Чокнутые, что ли? - спросил полушутя Клив.
- Что-то вроде того, - ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: - Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.
- Пришел сюда? - спросил Клив. - О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.
Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.
- Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, - ответил мальчик. Это был осмысленный поступок.
Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.
- Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?
- Не считай меня дураком, Билли, - предостерег Клив.
- Я и не считаю, - ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: - Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь... - он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: - Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.
Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, - этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.
- Что я могу для тебя сделать? - поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.
- Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.
Епископ улыбнулся.
- Такие славные истории", - сказал он и стал рассказывать.
В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины.
В парке, перед хибаркой, где, как сообщил Кливу Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел кустарник, посаженный в память доктора Криппена, повешенного в 1910 (говоря об этом, Епископ признался, что здесь не может определить точно, где правда, где выдумка).
- Там и есть могилы? - спросил Клив.
- Нет, нет, - ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. - Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.
- Надгробий нет?
- Абсолютно никаких. Никаких меток. Только начальник тюрьмы знает, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. - Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся сворачивать новую сигарету с таким умением, что и не смотрел на руки. - Приходить и оплакивать не разрешается никому, понимаешь. С глаз долой, из сердца вон, вот именно. Конечно, тут причина серьезная. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Пройдешь по тому газону, и всего в шести футах под тобой находятся некоторые, из самых отъявленных, что украшали когда-либо эту зеленую и приятную землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить место. Преступно, а?
- Ты знаешь, кто там похоронен?
- Несколько очень испорченных джентльменов, - ответил Епископ, словно нежно журил их за совершенное зло.
- Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?
Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.
- Святой Тейт? Да, конечно. Его не просто забыть.
- Что ты о нем знаешь?
- Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.
- Убил всех?
Епископ вставил свеженабитую сигарету в толстые губы.
- Может, и не всех, - сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить какие-то детали. - Может, кто из них и выжил. Думаю, дочь, должно быть... Он пренебрежительно пожал плечами. - Я не силен запоминать жертвы. Да и кто силен? - Он уставился на Клива ласковыми глазами. - Чего ты так интересуешься Тентом? Его повесили до войны.
- В 1937-м. Уже порядком разложился, правда?
Епископ предостерегающе поднял указательный палец.
- Э, нет, - сказал он. - Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду".
Клив кинул на Епископа недоверчивый взгляд.
- Это правда, - запротестовал толстяк. - У меня есть точные данные. И поверь, когда бы они ни выкапывали тело из земли, его всегда находили почти в безупречном виде". - Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами: - Когда придет на нас конец света, добрые люди из Мэрилбоун и Кэдмен Тауна поднимутся - гниль да кости. А грешники, те поскачут к Страшному Суду такие свеженькие, как будто только что родились. Представляешь? - Это превратное суждение восхищало его, широкое толстое лицо чуть ли не светилось от удовольствия. - Эх, - задумчиво произнес он, - кого-то назовут испорченным в то прекрасное утро?
Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал. Возможно, он обратился прямо к Мейфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что мальчику можно доверить работу снаружи, на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал, где находятся могилы, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стрит газон.
То, что произошло в тот день, просочилось по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха. Клив услышал рассказ из трех независимых источников. Отчеты были окрашены по-разному, но явно походили друг на друга.