Maman поднялась со своего трона и передала пуделя одной из помощниц. Гости стояли позади институток и перешептывались. Оркестр после небольшой паузы грянул нечто бравурное.
В зал вошли губернатор с супругой, следом — еще один важный господин в зеленом мундире статского советника и с Анной на шее. Начальница, мадам фон Лутц, раскланялась с новоприбывшими, и все четверо пошли вдоль шеренги институток. Воспитанницы с приближением гостей приседали и повторяли одну и ту же фразу: «Soyez les bienvenus, votre Excellence!» [6]
— Кто это? — наклонясь к Полине спросил я.
— Попечитель института, Григорий Сергеевич Ефиманов, очень щедрый человек. Многое жертвует на содержание казеннокоштных воспитанниц, — тут она замолчала и отвернулась.
Тем временем Григорий Сергеевич обходил шеренгу институток, приближаясь к нам. У иных он что-то спрашивал, отечески улыбаясь. На вид ему было около пятидесяти лет, небольшого роста, с хищным носом и пышными бакенбардами. Некоторых девиц гладил по головке, отчего те вспыхивали нежным румянцем. Наконец, обход закончился, зазвучал полонез, открывающий танцевальную часть вечера, гости уселись на приготовленные для них почетные места и церемонно заулыбались, наблюдая за танцующей публикой.
К нам подскочила разгоряченная после танца Настенька:
— Полина, m-r Сомов, попечитель потрепал меня по щеке и спросил, нахожусь ли я на иждивении казны или же за меня платят. И я с гордостью ответила, что за меня платит опекун, Лазарь Петрович Рамзин, и что сумма шестьсот рублей золотом в год. А он спросил, почему опекун, и я сказала, что сирота!.. — выпалив это, она снова упорхнула, услышав «En avant! Rond des dames! Cavaliers solo!» [7]
Вскоре все перешли в столовую, украшенную по-праздничному — еловыми лапами и стеклянными шарами в честь Рождества Христова.
Ох, милый Алеша, если бы не славные улыбающиеся лица вокруг, я бы тут же покинул это пиршество. Есть, по моему разумению, было абсолютно нечего. Какие-то непритязательные пироги, вареная курица и овсяное печенье. Но для девушек и такая еда была богатой и обильной, и они поглощали ее с завидным аппетитом. Полина сидела молча, ни до чего не дотрагиваясь, только нервно крошила хлеб на тарелку.
Григорий Сергеевич встал с места, и тут же Maman постучала ложечкой о край хрустального бокала. Шум стих мгновенно.
— Медам, месье, — раздался его хрипловатый, с легкой гнусавинкой, голос. — Мне поручена великая честь передать вам августейшие поздравления с рождеством и пожелать здоровья, прилежания в науках и примерного поведения на благо вашим учителям, родителям и отечеству.
— Он забыл о будущих мужьях, — наклонившись, прошептал я Полине. — Вот для кого в самый раз и прилежание юных девиц, и примерное поведение.
— Николай Львович! — возмутилась она, и, клянусь тебе, Алеша, мадам фон Лутц тут же вперила в нас свой совиный взгляд.
Попечитель продолжал свою речь, а институтки сидели, с тоской глядя на еду, не решаясь до нее дотронуться. Наконец, вновь упомянув монаршую милость, он плавно завершил выступление. За столами вздохнули посвободнее и вернулись к еде, а Григорий Сергеевич уселся на свое место и продолжил беседу с начальницей.
Мы танцевали польку, вальс, галоп, лансье и, наконец, котильон. Я кружил Полину, Настеньку, двух ее подружек и был в совершеннейшем восторге. И когда котильоном завершился бал, я был уже в полном изнеможении. Нет, не танцами. Мне сильно хотелось курить, и я, попросив разрешения у Полины, вышел на веранду, окружающую дом со всех сторон.
Алеша, меня срочно вызывают к полковнику Лукину. Допишу завтра, не прощаюсь…
* * *
Аполлиннария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Дорогая моя Юленька!
Только что вернулась с бала, устала и вся дрожу.
Но мне обязательно надо записать все по свежим следам, дабы потом не восстанавливать в памяти эти ужасные мгновенья. Не знаю, сумеешь ли ты представить ужаса, испытанный, и не только мною, нынешним вечером.
Сначала все шло как обычно — молебен в институтской церкви все с тем же отцом Алексием в фиолетовой рясе, представление начальнице и прочее. Я встретила Егорову — она подурнела и осунулась в пепиньерках. Бедняжка! Она так посмотрела на мою «Trocadero», что мне стало немного не по себе.
Нас посетили губернатор и Григорий Сергеевич. Фон Лутц отвратительно лебезила перед ними.
Танцы начались с полонеза — этого чопорного полонеза, на который соглашаются даже великие княгини. Мой спутник проявил себя истинным кавалером — танцевал со мной, Настенькой, даже пригласил одну пепиньерку на вальс.
Время было позднее и чувствовалось, что институтки устали. Григорий Сергеевич встал со своего места, где он неподвижно просидел весь вечер, и тут же раздался протестующий голос мадам фон Лутц:
— Но как же так?! Вы уже нас покидаете? Останьтесь, прошу вас…
— Не могу, мадам, надо идти, дела. Нет, не провожайте, я знаю дорогу, — он улыбнулся, отчего его левая половина лица скривилась; затем прошелся вдоль радов выстроившихся институток со словами «Adieu, mes enfants, conduisez-vous bien…», [8] а Настенька подошла ко мне и заговорщицки произнесла:
— Полина, у меня для тебя подарок. Сейчас принесу.
И она умчалась.
Тем временем попечитель раскланялся с начальницей и важным шагом направился к выходу из зала. Мадам с пуделем семенила за ним. Они выглядели комичной парой, ведь Григорий Сергеевич был ниже ростом и старательно распрямлял плечи, добавляя себе пару вершков.
Проходя мимо нас, он строго бросил начальнице:
— Нет, не стоит меня провожать, я здесь не впервые. Займитесь воспитанницами, — и скрылся за тяжелыми портьерами, обрамлявшими входную дверь.
С его уходом началась та суета, которая обычно предшествует разъезду. В миг потерялись десятки шалей, их принялись искать, толкаясь и заглядывая за кресла. Матери звали дочерей, чтобы расцеловать их на прощанье. Учителя, степенно попрощавшись с начальницей, гуськом стали выходить в служебную дверь. Дежурные пепиньерки собирали в пары пансионерок, остающихся ночевать в институте.
Как вдруг чей-то пронзительный вопль разорвал гулкий однообразный шум в зале. Публика замерла, словно остановленная мановением руки невидимого дирижера. Начальница подняла одну бровь, и в наступившей тишине громко завыл пудель.
Затишье тут же прекратилось. Мадам фон Лутц приказала Марабу пойти проверить, кто это смеет нарушать покой института. Марабу вернулась через несколько тягостных мгновений, пошатываясь и хватаясь за тяжелую портьеру. Лицо ее обычного тусклого цвета стало лимонным.
— Там… там… — прошептала она и свалилась в обморок. К ней подбежали пепиньерки, стали поднимать обмякшее тело, а начальница нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:
— Узнайте же кто-нибудь, что там происходит!
Штабс-капитан мой оказался очень кстати и тут же решительно двинулся к выходу. Я последовала за ним. За нами потянулась цепочка из матерей, девочек и учителей.
Из классной комнаты с распахнутой настежь дверью доносились громкие всхлипывания.
В углу, прижавшись к стене, рыдала Настенька. Ее платье было заляпано кровью. Посередине классной комнаты лежал попечитель. Вокруг его головы расплылась бордовая лужа. За моей спиной заахали. Я бросилась к Настеньке, а мой спутник — к лежащему, осторожно проверил пульс, потом обернулся, поднялся с колен и стал выталкивать ротозеев, приговаривая:
— Господа, медам, ничего интересного, выйдите, пожалуйста. Нужно немедленно вызвать полицию!
— Врача! Вызовите врача! — истерически закричала полная дама.