Вернусь, покопаюсь в дневниках. Или вот еще, если тебе нужно очень срочно, можешь сегодня вечером заехать ко мне, быстренько посмотришь их сам. Подходит? Ты, полагаю, в Лондоне?
— Нет. Недалеко от Суиндона.
— Тогда извини.
Я ненадолго задумался и сказал:
— А если я доберусь до Паддингтона поездом? Ты будешь дома?
— Наверняка. Весь вечер. Буду разбирать и собирать вещи. Приедешь? Здорово будет увидеть тебя после стольких лет, — голос у него потеплел, и слова прозвучали искренне.
— Да. Прекрасно. Мне бы тоже хотелось посмотреть на тебя.
— Тогда ладно, договорились. — Он объяснил мне, как добраться до него от станции Паддингтон на автобусе, и отключился. Генри с детьми смотрели на меня с сомнением.
— Я не ослышался? — спросил Генри. — Ты цепляешься за костыль одной рукой, а хочешь успеть на поезд в Лондон?
— Может быть, — рассудительно произнес я, — Роджер сумеет одолжить мне палку.
— А как же мы, папочка? — забеспокоился Тоби.
Я посмотрел на Генри, он безропотно кивнул:
— Не беспокойся, я за ними присмотрю, с ними ничего не случится.
— Я вернусь к тому времени, когда им будет пора отправляться в постель, конечно, если немножко повезет.
Я позвонил на станцию Суиндона и справился о расписании. Если поспешить, то за пять минут я мог успеть на поезд. Если не успею, то, да, смогу добраться до Лондона и даже по сокращенному воскресному расписанию, чтобы успеть обратно к вечеру, когда ребята лягут спать. Если повезет.
К нам присоединился освободившийся от дел Роджер и предложил мне не одну, а две трости, плюс, после моих самых трогательных упрашиваний, изготовленные Ярроу планы трибун («Да меня в конце концов просто расстреляют, вы этого добьетесь!»), плюс место в машине, чтобы добраться до станции, хотя, когда мы отъехали, он сказал, что положительно сомневается, нормальный ли я.
— Вы хотите знать, можно ли доверять Уилсону Ярроу? — спросил я.
— Я был бы рад узнать, что нельзя.
— Тогда в чем же дело?
— Да, но…
— Я уже почти выздоровел, — коротко заверил его я.
— Тогда молчу.
Заплатив за билет по моей кредитной карточке, я вскарабкался в вагон, взял от Паддингтона такси и без всяких приключений добрался до дверей Картерета, где-то в районе Шефердз-Буш.
Он сам открыл дверь, и мы стали рассматривать друг друга, стряхивая с себя годы, когда мы не виделись. Он по-прежнему был невысокого роста, толстенький, в очках и черноволосый, необычная помесь кельта с таи, хотя он родился и вырос в Англии. В первый год учебы в архитектурной школе мы с ним держались друг друга, вместе переносили все трудности новичков, а потом до конца курса продолжали помогать друг другу, когда было необходимо.
— Ты ни капельки не изменился, — заметил я.
— И ты тоже, — он оценил мой рост, кучерявые волосы, карие глаза, поднял брови, удивляясь не моему затрапезному одеянию, а трости, на которую я опирался.
— Ничего серьезного, — успокоил я его. — Я тебе расскажу.
— Как Аманда? — задал он вопрос, показывая дорогу в гостиную. — Вы все еще вместе?
— Да.
— Я никогда не думал, что вы уживетесь, — откровенно признался он. — А как мальчишки? Трое, кажется?
— Теперь у нас шестеро.
— Шестеро! Ты никогда ничего не делал наполовину.
Я познакомился с его женой, занятой хлопотами по отъезду и двумя детьми, взбудораженными предстоящей встречей с Микки Маусом. Сидя в его захламленной гостиной, где, по-видимому, проходила основная жизнь семьи, я рассказал ему о настоящем и будущем Стрэттон-Парка.
Сидя в его захламленной гостиной, где, по-видимому, проходила основная жизнь семьи, я рассказал ему о настоящем и будущем Стрэттон-Парка. И довольно подробно.
Мы пили пиво. Он признался, что ему так и не удалось ничего такого вспомнить о Ярроу, если не считать того, что он принадлежал к избранной элите, предназначенной для бессмертия.
— А потом… что произошло? — спросил он. — Слухи. Чего-то там заминали. Это нас лично не касалось, нам было не до этого, мы были заняты своей работой. Я помню только его имя. Если бы его звали Том Джонсон или как-нибудь еще, я бы все равно забыл.
Я кивнул. У меня было такое же чувство. Я спросил, могу ли посмотреть его дневники.
— Я все-таки нашел их для тебя, — сказал он. — Они были в ящике в чулане. Ты серьезно думаешь, я записал там что-то о Уилсоне Ярроу?
— Надеюсь, записал, ты записывал почти все.
Он улыбнулся.
— Пустое занятие, я думал, что жизнь будет идти и идти, и я все позабуду, если не буду все записывать.
— Возможно, ты не ошибался.
Он покачал головой.
— Запоминается все равно только прекрасное или, наоборот, отвратительное. Остальное не имеет значения.
— Мои дневники — финансовые отчеты, — сказал я. — Я смотрю в старые записи и вспоминаю, что я делал и когда.
— Все продолжаешь лечить развалины?
— Ага.
— Я бы не смог.
— А я не смог бы работать в конторе. Я пробовал.
Мы сокрушенно улыбнулись друг другу, такие разные старые друзья, ни в чем не схожие, если не считать знаний.
— Я захватил с собой конверт, — сказал я. — Пока я читаю дневники, посмотри, как, по мысли Ярроу, следует строить трибуны для ипподрома. Скажешь, что ты думаешь.
— Ладно.
Идея моя была разумной, но осуществить ее было очень трудно. Я с ужасом посмотрел на Картерета, когда он притащил дневники и вывалил передо мной. Там было штук двадцать больших, сшитых металлической спиралью тетрадей, восемь дюймов на десять с половиной, буквально тысячи страниц, заполненных его аккуратным, но неразборчивым почерком. Для того чтобы прочитать их, понадобятся дни, а не жалкие полчаса.
— Я не представлял себе, — промямлил я. — Я не помнил…
— Я же сказал тебе, что ты не знаешь, чего просишь.
— А ты не мог бы… Я хочу сказать, ты бы не дал их мне?
— Ты хочешь сказать, с собой?
— Я верну.
— Клянешься? — с недоверием проговорил он.
— Дипломом.
Он обрадовался.
— Идет.
Открыв конверт, который я передал ему, он просмотрел содержимое. Увидев аксиометрический чертеж, он удивленно поднял брови.
— А это-то еще зачем?
Картерет просмотрел вертикальные разрезы и планы этажей. В отношении количества стекла он ничего не сказал: сложное строительство с применением стекла составляло часть доктрин Архитектурной ассоциации. Нас учили смотреть на стекло как на проявление авангардизма, как на материал, раздвигающий горизонты архитектурной мысли. Когда я вякнул, что ничего нового в стекле нет, что еще в 1851 году Джозеф Пакстон построил Хрустальный дворец в Гайд-Парке, на меня обрушились как на иконоборца и чуть не исключили за ересь. Во всяком случае, стекло воспринималось Картеретом с позиций футуризма, который я находил затейливым ради затейливости, а не ради красоты или практичности. Стекло ради стекла казалось мне бессмыслицей — обычно значение придавалось тому, что сквозь него можно смотреть, и еще тому, что оно, в свою очередь, пропускает свет.
— А где остальные планы? — спросил Картерет.
— Это все, что Ярроу показал Стрэттонам.