Несомненно, это какой-то пастушок, заинтересовавшийся видом незнакомого человека, причем явно иностранца. Если он не застенчив, то, возможно, спустится поговорить со мной.
Еще попила, помыла руки. Когда я вытирала их носовым платком, лицо оставалось на месте, колыхалось в волнующейся воде.
Повернулась и посмотрела вверх. Ничего. Голова исчезла.
Подождала, развеселившись и наблюдая за вершиной скалы. Голова снова появилась, украдкой… Так осторожно, что, несмотря на здравый смысл и все мои знания о Греции и греках, маленькое покалывание тревоги заползло мне в душу. Это не просто застенчивость. В том, как голова слегка высунулась из-за скалы, было что-то таинственное. А когда он увидел, что я наблюдаю, он снова нырнул обратно. И это взрослый мужчина, а не пастушок. Конечно, грек. Смуглое лицо, квадратное и упрямое, загар цвета красного дерева, темные глаза и черная грива волос, густых как руно барана, что является одной из главных прелестей мужчин – греков.
Я только мельком на него взглянула, и он исчез. Я пристально смотрела на это место, уже обеспокоенная. Затем, словно он все еще мог наблюдать, что маловероятно, я встала, старательно изображая беззаботность, подняла сумку и повернулась, чтобы уйти. Не собиралась здесь располагаться, чтобы за мной шпионил этот подозрительный незнакомец. Того гляди еще подойти захочет.
Затем я увидела пастушью избушку и тропинку, которую раньше не заметила. Ее протоптали овцы через нарциссы к избушке, прислонившейся к скале. Такие маленькие сооружения без окон обычно строят в отдаленных местах Греции. В них живут мальчики и мужчины, которые пасут коз и овец на голых склонах. Иногда в этих домиках доят овец и там же готовят сыр. В бурю в них укрывают самих животных. Избушка маленькая и низенькая, грубо сложена из бесформенных камней, соединенных глиной. Крыша из валежника, так что домика вообще нельзя распознать на расстоянии среди камней и хвороста.
Это объяснило появление хранителя ручья. Должно быть, он пастух, его стадо пасется на каком-то другом горном лугу над скалами. Услышал меня и спустился посмотреть, кто это. Кратковременная тревога утихла. Почувствовав себя дурочкой, я застыла среди нарциссов, наполовину решив в конце концов остаться.
Было уже далеко за полдень, солнце повернуло на юго-запад, залило светом луг. Первое предупреждение – внезапно на цветах появилась тень, словно упала темная ткань. Я взглянула вверх, онемев от испуга. Со скал рядом с ручьем с грохотом посыпались камни. Шум шагов. Прямо на тропинку свалился грек.
В первое мгновение от потрясения все казалось очень ясным и спокойным. Я подумала, но не поверила: невозможное действительно случилось. Это опасность. Темные глаза, сердитые и осторожные одновременно. Невероятно спокойная рука сжимает нож. Невозможно вспомнить греческие слова, чтобы крикнуть: «Кто вы? Что вам нужно?» Невозможно убежать от него вниз с головокружительной высоты, получить помощь из безбрежной пустой тишины… Но, конечно, я попыталась. Закричала и повернулась, чтобы бежать.
Возможно, это была самая глупая вещь, которую я могла сделать. Он прыгнул на меня, схватил, потянул к себе и прижал. Свободной рукой закрыл рот. Задыхаясь, что-то говорил, ругался и угрожал, но в панике я ничего не могла разобрать. Словно в ночном кошмаре, я отбивалась и защищалась, кажется, била его ногами и оцарапала руки до крови. Застучали и загремели камни, зазвенел упавший нож. На секунду я освободила рот и снова попыталась пронзительно завопить. Получилось похоже на слабый хрип, едва слышный. Но все равно, никто помочь не может…
Как ни странно, помощь пришла.
Сзади на пустом склоне мужской голос грубо крикнул на греческом языке.
Я не расслышала, что именно, но нападающий среагировал немедленно – замер на месте. Но все еще держал меня, а рука снова сильно зажала мне рот. Повернул голову и крикнул низким деловым голосом: «Это девушка, иностранка. Шпионит. Думаю, англичанка». Никакого шума шагов за спиной. Я попыталась извернуться под рукой и увидеть, кто меня спас, но грек держал крепко, да еще и рявкнул: «Спокойно, и перестань шуметь!»
Голос снова раздался, явно из отдаления. «Девушка? Англичанка? – Странная пауза. – Умоляю, отпусти ее и приведи сюда. Ты рехнулся?»
Грек поколебался, затем сказал угрюмо на сносном английском, но с сильным акцентом: «Пойдем со мной. И не визжи. Издашь еще хоть звук, убью. Точно. Не люблю женщин».
Мне удалось кивнуть. Он убрал руку с моего рта и ослабил хватку, но не отпустил. Теперь он только держал меня за руку. Поднял нож и двинулся к скалам. Я повернулась. Никого не видно. «Внутри», – сказал грек и резко повернул голову к хижине.
Избушка была грязная. Когда грек толкнул меня вперед на затоптанную грязь, с пола, жужжа, взвились мухи. Дверной проем зиял черно и неприветливо. Сначала я ничего не видела. По сравнению с ярким светом за спиной, внутренность хижины казалась совершенно темной, но затем грек толкнул меня дальше, и в потоке света от двери я смогла совершенно отчетливо все разглядеть.
В дальнем углу, в стороне от двери, лежал мужчина. Его грубую кровать соорудили из какой-то растительности, возможно, папоротника или сухого кустарника. А вообще пусто. Никакой мебели, только грубые куски бревен в другом углу, вероятно, части примитивного пресса для выработки сыра. Пол из утоптанной земли, местами таким тонким слоем, что проглядывает скала. Овечий помет высох и довольно безобиден, но все пропахло болезнью.
Когда грек толкнул меня внутрь, мужчина на кровати поднял голову, и глаза его сощурились на свет. Это легкое движение он проделал с трудом. Болен, очень болен. Чтобы убедиться в этом, совсем не нужно видеть его одежду, окостеневшую от засохшей крови на левой руке и плече. Бледное лицо, заросшее двухдневной щетиной, с запавшими щеками. Кожа вокруг подозрительно ярко блестящих глаз посинела от боли и горячки. На лбу кожа содрана и кровоточит. Волосы слиплись от крови и грязного хлама, на котором он лежит.
А так он молод, темноволос и голубоглаз, как многие критяне, и если бы его помыть, побрить и вылечить, он оказался бы довольно красивым. Четкие нос и рот, крупные, умелые руки и, надо полагать, немало физической силы. Темно-серые брюки и рубашка, которая некогда была белой. И то, и другое грязное и изодранное. Единственное одеяло – сильно истрепанная ветровка и какая-то старая «штука» цвета хаки, которая, похоже, принадлежит напавшему на меня типу. Все это больной прижимает к себе, словно замерз.
Он сощурил на меня глаза и сказал, с усилием собираясь с мыслями: «Надеюсь, Лэмбис не причинил вам вреда? Вы… кричали?»
Тогда я поняла, почему он, казалось, говорил издалека. Его голос, хотя и достаточно спокойный, раздавался с заметным усилием и был слаб. Создавалось впечатление, что он непрочно удерживается за каждую каплю силы, которая у него есть, и при этом тратит ее. Он говорил по-английски. Я сначала просто удивилась, что он говорит на таком хорошем английском, и только потом, с потрясением, подумала, что он же англичанин.
Конечно, это первое, что я сказала. Я все еще только рассматривала его внешность в деталях: кровавые раны, впалые щеки, грязная кровать. «Вы… вы англичанин!» – глупо сказала я, уставившись на него, и едва почувствовала, что грек, Лэмбис, отпустил мою руку. Машинально я начала тереть ее там, где он держал меня. Будет синяк.