И тут она сказала такую откровенную гадость, что потом промучилась под впечатлением своих слов весь остаток дня:
– Видела, видела, как картинами интересовался. Все осмотрел, все ощупал, ко всему приценился. Невеста с приданым, так, что ли?
Комментировать его состояние после ее пакостного выпада вряд ли нужно. Он словно окаменел. Взгляд мгновенно сделался непроницаемым, а пальцы машинально сжались в кулаки. Эльмира всерьез заволновалась, что он сейчас пустит в ход эти самые кулаки и основательно пройдется по ее спине.
Но Данила вновь удивил ее.
Минуты три помолчав – никак не меньше, – он широко разулыбался и, взяв под несуществующий козырек, скрылся за порогом родительской квартиры.
Эльмира со всей силы шарахнула своей дверью о притолоку, самой себе боясь признаться в том, что ее раздирала такая сильная досада. То ли любовный всплеск соседа ее так озадачил, то ли собственное, явно недостойное поведение.
Ну, наговорил он ей ворох путаных словосочетаний, смыслом которых являлось его давнее восторженное чувство по отношению к ней. Ну и что с того?! Гадости-то уж наверняка не следовало говорить молодому человеку. Не виноват он. Ни в чем не виноват. Ни перед ней, ни перед самим собой. Ни перед кем не виноват в том, что его угораздило вот так вот безнадежно влюбиться. А в том, что чувство Данилы было, есть и останется безответным, девушка не сомневалась. И даже не столько потому, что он не был рыцарем ее сердца, а скорее от того, что образ этого самого рыцаря, кажется, принялся назойливо маячить на горизонте.
Глава 4
– Чегой-то у шалашовки-то этой делал? – Мать выглянула из комнаты с вязаньем в руках и подозрительно воззрилась на дорогущее чадо, хлопнувшее дверью.
– Да, мать, – Данила озадаченно завертел головой, старательно пряча от нее глаза, – есть что-нибудь такое, чего ты не знаешь?
– Есть, конечно. – Та отшвырнула спицы в кресло и вплыла в кухню, где сын с обреченностью голодающего громыхал крышками кастрюль. – Сядь уже! Есть, что ли, хочешь?
– Хочу, конечно... – Данила опустился на мягкую скамью – его недавнее приобретение, взял с тарелки ломоть черного хлеба, посыпал его солью и принялся жадно откусывать. – Представить себе, мать, не можешь... Я, после того как две недели из окружения выбирался и голодал, все никак наесться не могу. А вот хлеб с солью... Слаще нет ничего для меня.
– Ладно уже! Не перебивай аппетит, на вот борщечка похлебай. Да я еще картошечку запекла с грибочками в духовке, как ты любишь... – Мать, приговаривая с напускной строгостью, выставила перед сыном тарелки. Смахнула несуществующие крошки с табуретки и уселась напротив него, подперев массивный подбородок мясистым кулаком. – Там-то так не накормят.
– Где? – не сразу понял Данила, удивленно подняв на мать глаза от тарелки.
– Напротив, – хмыкнула Вера Васильевна, расценив непонимание сына как очередную уловку уйти от серьезного разговора. – Там небось все с ножом да вилочкой. Одними бутербродиками да оливками и питаются. Ни разу не видела, чтобы шалашовка эта с продуктами домой шла. Матушка-то покойная хлопотливая была, царствие ей небесное...
– Да уж нахлопотала! – отчего-то злобно выпалил Данила и, словно испугавшись собственной откровенности, вновь склонился к тарелке. – Вкусно готовишь, мать. Еще бы норов свой попридержала, цены бы тебе не было.
Польщенная похвалой сына, Вера Васильевна пропустила мимо ушей его укоризненные слова и, не меняя интонации, вновь продолжила:
– Только одни компьютеры на уме да машины. Видал, на какой машине дорогой подъехала! А откуда, спрашивается, у такой молодой девки деньги? Работать вряд где работает, целыми днями дома. А покупка за покупкой. То шуба, то сапоги. Летом вон, говорят, на курортах побывала.
– Кто говорит? – раздраженно сморщился Данила, отодвигая пустую тарелку из-под первого.
– Бабы говорят! А уж они, если говорят, значит, так оно и есть.
– А... тогда понятно! – Данила опустил вилку в жаркое из грибов и картошки и принялся со злостью вылавливать маленький опенок. – Если бабы говорят, то так оно и есть! А чего же еще про нее бабы говорят?! Чего такого, что я не знаю?!
– Ой, все так прямо ты про нее и знаешь! – махнула на него мать полотенцем.
– Что надо – знаю...
– А вот бабы говорят, что чудная она, Эмка твоя.
– Ты не там ударение, мать, ставишь в этом слове. Ударение должно быть на первом слоге – чудная она, мать, чудная. И лучше ее для меня нет никого. Что бы там твои бабы ни говорили.
– Слышь, Даня, – Вера Васильевна опасливо покосилась на дверной проем, словно кто-то их мог сейчас услышать. – Говорят, покойнички-то ей миллионы оставили. На них, мол, девка и живет.
– Ну вот, а говоришь – проститутка, – подхватил Данила почти весело. – Хороша же девка, мать, поверь. Избалованная, может, чрезмерно – этого не отнять. Это опять же оттого, что красивая очень...
Мать помолчала, пристально наблюдая за тем, с каким мечтательным выражением лица сын уплетает картошку, и вдруг, всхлипнув, приложила к лицу полотенце.
– Ты чего, мать? – опешил Данила от неожиданных перепадов в ее настроении.
– Ничего!!! Погубит тебя эта шалашовка! Погубит! Не нужна она тебе. Не по себе сук рубишь, Даня. Не по себе.
– Ну а кто, по-твоему, по мне? – Данила в сердцах отшвырнул от себя вилку. – Кто?!
– Чем Галинка плоха? – Мать, мгновенно осушив слезу, недовольно поджала тонкие губы. – Девчонка с пятого класса за тобой хвостом увивается.
– Пусть эта Галинка идет ко всем чертям собачьим! – рявкнул вдруг ни с того ни с сего сын, вскакивая с места. – И хватит мне тут ерундой заниматься! Сватать она мне еще будет!
Он почти бегом кинулся из кухни в комнату, и вскоре до матери донесся отчаянный рев магнитофона. Этого она выдержать уж никак не могла. Мало того что голос на нее повысить посмел. Так к тому же еще и музыку свою собачью завел. В конце концов, это ее жилплощадь. И она, а не кто-нибудь распоряжается здесь каждым метром. С плохо сдерживаемой яростью Вера Васильевна покидала в мойку посуду. Стерла со стола и, повесив полотенце на плечо, фурией ворвалась следом за сыном в единственную комнату.
– Выключи! – глыбой повисла она над Данилой, возлежащим на диване с сурово сведенными бровями. – Немедленно выключи!
Сын подчинился. Музыка смолкла, но насладиться благословенной тишиной мать ему не позволила. Переваливаясь с боку на бок, она принялась метаться по комнате, шлепая через слово себя по толстым бедрам полотенцем и припечатывая конец очередной гневной тирады смачным словом «проститутка».
– Я и так ночей не сплю из-за работы твоей! Мало мне нервов!.. Так теперь еще и эта шлюха на шею мою навязалась!!! Во двор выйти стыдно, бабы по углам шушукаются.
– О чем, мать? О чем они шушукаются? – с тяжелым вздохом вклинился в ее монолог сын.
– О тебе, Даня, о тебе! Наркотиками, говорят, торгуешь, да оружием. Я же не могу им правду сказать, не могу сказать, что ты...
– Замолчи, мать! – Данила предостерегающе поднял указательный палец. – Молчи громче!
– Я дома! – все же успела огрызнуться та напоследок.
– Даже у стен есть уши, мать. Даже у стен... А бабы твои пусть говорят что хотят. Пусть языки почешут.
– Ну ладно, Данечка, ладно, сыночек мой. – Mать уселась у сына в ногах, вновь пустив в ход слезоточивую артиллерию. – Пусть про работу твою что хотят говорят, но ты уж отстань от Эмки, прошу тебя. Не нужна она тебе, Даня! Не нужна...
– Нет, мать... – Данила вдруг выдернул у себя из-под головы подушку и, накрыв ею лицо, глухо пробубнил из-под нее: – Это не она мне не нужна, а я ей! Понимаешь?! Я ей не нужен.