Но отсутствие причин не успокаивает меня, а, скорее, тревожит, я, знаете ли, очень верю в свою интуицию.
– И это путешествие своего рода защита против беспокойства?
– Ну, слово «защита» звучит слишком торжественно. Угроза нападения не настолько сильна; к счастью, меня минула обычная судьба аргентинок, которые имеют детей. Я не поддалась соблазну создать то, что называют домашним очагом, и, возможно, большая часть вины за разрушение этого очага лежит на мне. Мой муж никогда не хотел понять, почему я не радуюсь новой модели холодильника или возможности провести отпуск в Мар‑дель‑Плата. Я не должна была выходить замуж, вот и все, однако были причины, чтобы поступить так, и среди них желание моих родителей, их трогательная вера в меня… Они скончались, и теперь я свободна, могу быть самой собой.
– Вы не производите впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – Ни даже бунтарки, в том значении, какое вкладывают в это слово буржуа. И слава богу, вы не из высокородной семьи, не состоите в Клубе матерей. Любопытно, я никак не найду вам определения и, кажется, не сожалею об этом. Образцовая супруга и мать…
– Я знаю, мужчины в панике отступают от слишком образцовых женщин, – сказала Клаудиа. – Но это только до женитьбы.
– Если образцовая женщина – это та, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивают только в пепельницу, а по субботним вечерам обязательный поход в «Гран Рекс»
– А‑а.
– И в то же время я не могу выносить его, меня выводит из себя даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе и играет с ним. Можно попять такое? Можно любить человека, в присутствии которого минута кажется часом?
– Откуда мне знать, – резко сказал Медрано. – Moи заботы много проще. Откуда мне знать, можно так любить или нет.
Клаудиа взглянула на него и отвела глаза. Она хорошо знала этот угрюмый тон, каким обычно говорят мужчины, раздраженные женскими капризами и не желающие их понимать и тем более вникать в них.
«Он сочтет меня истеричкой, как все, – без сожаления подумала она. – Возможно, он и прав, не стоило говорить ему обо всем этом». Она попросила у него сигарету и подождала, когда он поднесет зажигалку.
– Вся эта болтовня бесполезна, – сказала она. – Когда я начала читать романы, а случилось это в раннем детстве, я сразу же почувствовала, что диалоги персонажей почти всегда до смешного нелепы. И по очень простой причине. Из‑за самого незначительного обстоятельства они вообще могли бы не состояться. Например, я могла бы сидеть в своей каюте, а вы решили бы прогуляться по палубе, вместо того чтобы зайти выпить пива. К чему придавать столько значения разговору, который происходит в результате самой нелепой случайности?
– Хуже всего то, – сказал Медрано, – что такой взгляд можно распространить на любое явление жизни, даже на любовь, которая до сих пор представлялась мне наиболее серьезным и роковым явлением. Принять вашу точку зрения – значить опошлить само существование, низвергнуть его в пропасть абсурда.
– А почему бы и нет, – сказала Клаудиа. – Персио сказал бы, что то, что мы называем абсурдом, есть наше невежество.
Медрано поднялся при виде Лопеса и Рауля, входивших в бар, они только что повстречались у трапа. Клаудиа принялась листать какой‑то журнал, а молодые люди, не без труда уняв разговорный зуд сеньора Трехо и доктора Рестелли, отозвали бармена к краю стойки. Лопес взял на себя руководство операцией, и бармен оказался более сговорчивым, чем они предполагали. Корма? Дело в том, что телефон в данный момент не работает, и метрдотель лично поддерживает связь с офицерами. Да, метрдотелю сделана прививка, и, возможно, его подвергают санитарной обработке после возвращения оттуда, если, конечно, он попадает в опасную зону, а не общается с больными на расстоянии. Но это, разумеется, только его предположения.
– Кроме того, – неожиданно добавил бармен, – с завтрашнего дня будет работать парикмахерская с девяти до двенадцати.
– Хорошо, но сейчас нам хотелось бы послать телеграмму в Буэнос‑Айрес.
– Но ведь штурман сказал… Штурман сказал, сеньоры. Как же вы хотите, чтобы я? Я совсем недавно работаю на этом судне, – плаксиво добавил он. – Я сел в Сантосе две недели назад.
– Оставим вашу биографию, – сказал Рауль. – Вы просто покажете нам путь, по которому можно попасть на корму, или по крайней мере отведете нас к какому‑нибудь начальству.
– Я очень сожалею, сеньоры, но мне дан приказ… Я тут новенький, – Увидев выражение лиц Медрано и Лопеса, он судорожно проглотил слюну. – Все, что я могу сделать для вас, – это показать туда дорогу, но двери заперты, и…
– Я знаю дорогу, которая не ведет никуда, – сказал Рауль. – Давайте, поглядим, она ли это.
Вытерев руки (кстати сказать, совершенно сухие) v кухонным полотенцем с эмблемой «Маджента стар», бармен неохотно покинул стойку и пошел впереди всех к трапу. Он остановился у двери напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее ключом. Они увидели очень простую и опрятную каюту, в которой красовалась огромная фотография Виктора‑Эммануила III и карнавальный колпак, висевший на вешалке. Бармен пригласил всех войти, изобразив на лице услужливую мину, и тут же запер за собой дверь. Рядом с койкой в кедровой панели была едва заметная дверца.
– Моя каюта, – сказал бармен, обводя вокруг пухлой рукой. – У метрдотеля другая, по левому борту. Вы на самом деле?… Да, ключ подходит, по я предупреждаю, что нельзя… Штурман сказал…
– Открывайте сейчас же, приятель, – приказал Лопес, – и возвращайтесь подавать пиво жаждущим старичкам.