Она могла бы найти домовладельца, подать на него в суд, купить моряку новый костюм от Рус Эткинс, рубашку, туфли и напоследок приобрести автобусный билет до Фресно. Эдипа настолько погрузилась в фантазии, что едва заметила, как старик – словно специально выбрав самый подходящий момент – со вздохом высвободил руку.
– Просто опустите письмо, – сказал он. – Марка уже есть.
Эдипа глянула на конверт и увидела знакомую восьмицентовую марку авиапочты, где реактивный самолет пролетал по карминному фону над куполом Капитолия. Однако на вершине купола стояла с простертыми руками крошечная фигурка в черном. Эдипа смутно представляла себе, что именно должно находиться на куполе Капитолия, но точно знала, что ничего подобного там быть не могло.
– Прошу вас, – сказал моряк, – идите. Тут вам делать нечего. – Эдипа заглянула в кошелек, увидела десятку и доллар и дала ему десятку. – Я их пропью, – предупредил моряк.
– И про друзей не забудь, – напомнил артритик, глядя на десятку.
– Сучка, – сказал моряк Эдипе. – Не могла подождать, пока он уйдет?
Эдипа следила, как он пытается поудобнее примоститься на матраце. Свалка памяти. Регистр А…
– Дай сигарету, Рамирес, – попросил моряк. – Я знаю, у тебя есть.
Умрет он сегодня или нет?
– Рамирес, – воскликнула Эдипа. Артритик повернул голову, скрипя ржавыми шейными позвонками. – Но ведь он умирает, – сказала Эдипа.
– А кто нет? – спросил Рамирес.
Эдипа вспомнила рассуждения Джона Нефастиса о Машине и разрушении массивов информации. Когда вспыхнет этот матрац и станет для старого моряка погребальным костром викингов, тогда уйдут все сложенные и спрессованные в нем бесцельно прожитые годы, безвременные смерти, душераздирающая жалость к себе, гибель надежд; уйдет память о всех людях, которые на нем спали, какова бы ни была их жизнь, – все это исчезнет навсегда, когда он сгорит. Эдипа с большим интересом разглядывала матрац. Словно открыла некий необратимый процесс. Она поразилась, поразмыслив над тем, как много будет потеряно; исчезнут даже бесчисленные галлюцинации старика, за которыми больше не сможет наблюдать мир. Держа его в объятиях, Эдипа поняла, что он страдал от DT. [82] За этой аббревиатурой – delirium tremens – скрывалась метафора трепетного проникновения разума в неведомое. Святой, чья вода могла возжигать лампады; ясновидец, чьи оговорки задним числом оказывались гласом Духа Господня; законченный параноик, для которого весь мир вертелся вокруг него самого и четко делился на сферу буйной радости и сферу постоянной угрозы; мечтатель, изучавший в своих видениях древние туннели истины с обветшавшими входами, – все они одинаковым образом соотносили свои действия со словом – или тем, что выполняло функцию слова, – которое прикрывало их и защищало. Действие метафоры, следовательно, является прорывом либо к правде, либо ко лжи, в зависимости от того, где вы в данный момент находитесь: внутри в безопасности или снаружи в смятении. Эдипа не знала, где находилась она. Трепещущая и непознанная, она со скрежетом скользила окольным путем вспять по колее прожитых лет, пока не вернулась в студенческие годы и не услышала высокий тенорок Рэя Глозинга, своего второго или третьего возлюбленного, который, охая и синкопированно прищелкивая языком, нелицеприятно высказывался о вводном курсе математики; «dt» – помоги Господи этой татуированной развалине – означало также дифференциал времени, тот неуловимо короткий миг, в который должно произойти изменение предыдущего состояния, – и его уже нельзя будет замаскировать под безобидное понятие среднего уровня; неподвижный в каждой отдельной точке полета снаряд обладает скоростью, подвижную в любой момент наблюдения клетку подстерегает смерть.
Эдипа знала, что моряку открывались миры, которых не видел никто, так как в приземленных метафорах есть высокая магия, a DT дает доступ к спектру «dt», лежащему за пределами нашей вселенной, и музыка отражает белый ужас антарктического одиночества. Но не знала Эдипа, как уберечь миры эти вкупе с носителем оных. Она попрощалась, спустилась по лестнице и двинулась в указанном направлении. Целый час рыскала она среди бетонных опор автострады, никогда не видевших лучей солнца, натыкалась на пьяниц, бродяг, бездельников, педерастов, шлюх, свободно разгуливающих психопатов, но секретного почтового ящика не находила. В конце концов все-таки набрела в густой тени на большой жестяной бак с трапециевидной откидной крышкой, похожий на обычный мусорный контейнер около четырех футов высотой, старый и позеленевший. На трапециевидной крышке от руки было написано П. О. Т. Е. Р. И. Эдипе пришлось присмотреться, чтобы заметить точки между буквами.
Она спряталась в тени бетонной опоры. Возможно, ненадолго задремала. Проснувшись, увидела подростка, опускавшего в жестянку пачку писем. Она вышла и бросила письмо моряка в банку, затем снова спряталась и стала ждать. Ближе к полудню появился довольно ханыжного вида юноша с мешком, открыл панель на стенке ящика и забрал письма. Эдипа дала ему пройти полквартала и двинулась следом. Поздравила себя по крайней мере с тем, что не забыла надеть туфли на низком каблуке. Курьер заставил ее пройти через рынок и направился к зданию муниципалитета. На улице в непосредственной близости от унылого административного комплекса, зараженного собственной серостью, он встретился с другим курьером, и они обменялись мешками. Эдипа решила продолжать слежку за первым. Он поволок ее в обратный путь через залитый светом суетливый и шумный рынок, провел по Первой улице и вывел к автобусному вокзалу, где купил билет до Окленда. Эдипа последовала его примеру.
Переехав через мост, они оказались в огромном, пустом, сияющем огнями послеполуденном Окленде. Пейзаж становился все более однообразным. Курьер вышел в районе, который Эдипа не смогла опознать. Часами брела она за ним по незнакомым улицам, по городским артериям, которые угнетали се до смерти, несмотря на послеполуденное затишье, пробиралась через трущобы, поднималась на холмы, уставленные двух– и трехспаленными домиками с пустыми провалами окон, в которых играло солнце. Постепенно мешок с письмами пустел. Наконец курьер сел на автобус в Беркли. Эдипа тоже. Возле Телеграф-авеню курьер вышел и привел Эдипу на улицу к дому в псевдомексиканском стиле, так ни разу и не оглянувшись. Здесь жил Джон Нефастис. Эдипа оказалась в отправной точке своего путешествия и не могла поверить, что прошло целых 24 часа. Может, чуть больше или чуть меньше.
Вернувшись в отель, она обнаружила, что холл полон глухонемых делегатов в карнавальных шляпках из гофрированной бумаги, которые стали популярны во время Корейского конфликта после наплыва рабочих из коммунистического Китая. Все поголовно были пьяны, и мужчины хватали Эдипу, намереваясь затащить ее в огромный бальный зал на вечеринку. Она пыталась отбиться от безмолвного жестикулирующего роя, но была слишком слаба. Ноги болели, во рту было премерзко. Эдипу уволокли в зал, где симпатичный молодой человек в твидовом костюме от Хэрриса крепко обхватил ее за талию и заставил вальсировать тур за туром среди шарканья и шелеста других пар, танцующих под огромной незажженной люстрой. Пары отплясывали вразнобой, что кому в голову взбредет: танго, тустеп, босса-нову, слоп. И сколько же это продлится, думала Эдипа, пока они не начнут сталкиваться по-настоящему? А столкновения обязательно будут.