Он еще не справился с раздражением, вызванным бесцеремонностью, с какой Гейл Маккиннон выбила его из утренней колеи, и тем более – с ее спокойной уверенностью в том, что он все равно подчинится. Крейга так и подмывало положить эти желтые листочки и попросить ее выйти, но его тщеславие было задето, к тому же ему любопытно было узнать, какое место в списке этих героев занимает имя Джесса Крейга. Ему хотелось обернуться и приглядеться к ней повнимательней, но он сдержался и стал читать дальше: «…Сказанное выше находит еще большее подтверждение в американском театре. В двадцатые годы Лоуренс Лэнгнер и Терри Хелбёрн, основавшие “Гилд-тиэтр”, открыли новые горизонты драмы и в сороковые годы, продолжая выступать в роли продюсеров, а не режиссеров или драматургов, создали “Оклахому” – спектакль, преобразивший музыкальную комедию, эту наиболее американскую из театральных форм. Клэрмен, Страсберг и Кроуфорд, возглавлявшие “Групп-тиэтр”, по праву считались режиссерами-постановщиками, однако главная их заслуга состояла в выборе острых проблемных пьес и системе обучения актеров искусству ансамблевой игры».
«А ведь она правду сказала, – подумал Крейг. – Она действительно хорошо подготовилась. Когда все это было, она еще и на свет не родилась». Он поднял голову.
– Можно задать вам вопрос?
– Конечно.
– Сколько вам лет?
– Двадцать два, – сказала она. – Разве это имеет значение?
– Это всегда имеет значение. – Он с невольным уважением стал читать дальше: «Нетрудно вспомнить и более свежие имена, но нет нужды искать новые подтверждения. Почти всегда находились люди, как бы они не назывались, бравшие на себя роль собирателей талантов и устраивавшие фестивали, на которых Эсхил соперничал с Софоклом. Бэрбедж, например, возглавлял театр “Глобус”, когда Шекспир принес ему почитать своего “Гамлета”, и не упустил его. В этом длинном почетном списке стоит и имя Джесса Крейга».
«Ну, брат, держись, – подумал он. – Сейчас начнется».
«Джесс Крейг, – читал он, – впервые привлек к себе внимание в 1946 году – ему было тогда 24 года, – представив на суд зрителей “Пехотинца”, одно из немногих драматических произведений о второй мировой войне, выдержавших испытание временем. В период с 1946 по 1965 год Крейг был продюсером еще десяти пьес и двенадцати фильмов, значительная часть которых имела и кассовый успех, и успех у критики. После 1965 года ни на сцене, ни на экране не появилось ни одной его новой работы».
Зазвонил телефон.
– Извините, – сказал он и взял трубку. – Крейг слушает.
– Я тебя разбудила?
– Нет.
– Он с беспокойством взглянул на девушку. Та сгорбилась на стуле, нелепая в своей мешковатой рубашке.
– Как ты провел эту ужасную ночь? Снилась я тебе в соблазнительных позах?
– Что-то не помню.
– Свинья. Развлекаешься там?
– Да.
– Свинья вдвойне, – сказала Констанс.
– Ты один?
– Нет.
– Ага.
– Не то, что ты думаешь.
– Но разговаривать со мной ты все же не можешь
– Не обо всем. Как Париж?
– Духота. И французы по обыкновению несносны.
– Откуда ты звонишь?
– Из конторы.
Он представил себе ее контору – маленькую, тесную комнатушку на улице Марбёф, где всегда толкутся молодые люди и девушки, похожие скорее на гребцов, пересекающих Атлантический океан в лодках, чем на студентов-туристов, прибывших сюда на грузовых и пассажирских пароходах или на самолетах. Ее обязанностью было устраивать для них поездки по стране. Казалось бы, каждый посетитель моложе тридцати лет мог рассчитывать здесь на доброжелательную встречу, в каком бы виде он ни появился, но стоило Констанс почуять пусть еле уловимый запах марихуаны, как она театрально вставала из-за стола и грозно показывала на дверь.
– Ты не боишься, что тебя подслушивают? – спросил он.
Временами на Констанс нападала подозрительность: ей чудилось, что к ее телефону подключаются то французские налоговые агенты, то американская служба по борьбе с наркотиками, то бывшие любовники – высокопоставленные дипломаты.
– Я же не говорю ничего такого, чего французы сами не знают. Они гордятся своей несносностью.
– Как твои дети?
– Нормально. Удачное сочетание – у одной характер ангельский, другой – совершенный чертенок.
Констанс была замужем дважды: один раз – за итальянцем, другой – за англичанином. Мальчик родился от итальянца; к одиннадцати годам его уже четыре раза выгоняли из школы.
– Джанни вчера опять отправили домой, – равнодушно сообщила Констанс. – Хотел устроить побоище на уроке рисования.
– Ты уж скажешь, Констанс. – Крейг знал, что она склонна к преувеличениям.
– Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна какую-то девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит. В общем, ничего особенного. Через два дня вернется в школу. А Филиппу, кажется, собираются премировать по окончании семестра «Критикой чистого разума». Они проверили ее «IQ» [3] и говорят, что она, наверно, станет президентом корпорации, выпускающей ЭВМ.
– Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.
– Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку надеть, – сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что в этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые, и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери выражения, которых он предпочел бы не слышать.
– Как дела в Канне?
– Нормально.
Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон, но он был уверен, что она слышит все и оттуда.
– Да, вот что, – сказала Констанс. – Вчера вечером я замолвила за тебя словечко одному твоему старому знакомому.
– Спасибо. Это кому же?
– Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда заезжает в Париж.
– Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда заезжают в Париж.
– Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?
– Ни в коем случае.
– К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн. Говорит, что собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не возражаешь? В худшем случае он безвреден.
– Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.
Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.
– Да я и при нем не молчала. – Она вздохнула в трубку. – Скверное утро было у меня сегодня. Проснулась, протянула руку и сказала: «Черт бы его побрал».
– Почему? – Потому что тебя не было рядом. Скучаешь по мне?
– Да.
– Ты говоришь таким тоном, словно сидишь в полицейском участке.
– Что-то в этом роде.
– Не клади трубку. Мне скучно. Вчера ты ел на ужин рыбу в белом вине?
– Нет.
– Ты по мне скучаешь?
– На это я уже ответил.
– Любая женщина скажет, что это очень сухой ответ.
– Я не хотел, чтобы это было воспринято именно так.
– Ты жалеешь, что я не с тобой?
– Да.
– Назови меня по имени.
– Сейчас я предпочел бы этого не делать.
– Как только положу трубку, меня начнут мучить подозрения.
– Пусть они тебя не мучают.
– Напрасно я трачу деньги на этот разговор. Со страхом жду следующего утра.
– Почему?
– Потому что, когда я проснусь и протяну руку, тебя опять не будет рядом.
– Не будь такой жадной.
– Да, я жадная женщина. Ну, ладно. Не знаю, кто там с тобой сейчас в номере, но ты мне позвони, когда освободишься.
– Идет.
– Назови меня по имени.
– Несносная.