Александру удалось наконец распрямиться, и, не отнимая рук от поясницы, он уставился на Майа. Воцарилось молчание. Майа нарушил его:
– Дай мне выпить.
– Вина? Или предпочитаешь виски Дьери?
– Еще бы не предпочитаю!
Александр отправился за бутылкой в фургон, вернулся, налил полную кружку – собственную – виски и протянул Майа. Тот осушил ее одним духом.
– Вот я все думаю, что сейчас моя жена делает, – сказал Александр.
Майа протянул ему кружку, и Александр налил еще виски.
– Твоя жена, – сказал он, – твоя жена? Поговори со мной о твоей жене, Александр! Она у тебя хорошенькая, Александр?
– Да, очень хорошенькая, – ответил Александр.
Майа фыркнул:
– Рассказывай же, черт, рассказывай! Ловко я тебя передразниваю, а?
– Текст ничего, подходяще, но вот интонацию надо подработать, чтобы культурнее получалось.
– Рассказывай ты, черт, рассказывай…
– Сейчас получше.
Майа жадно выпил виски и вскинул голову.
– И ты находишь, что нам повезло, раз мы очутились на узенькой полоске земли, которая с каждым днем еще сужается? Узенькая полоска, напоминаю, между фрицами и морем.
– Мы не о том говорили.
– О том! И о том, между прочим.
– Говорили о моей жене.
– Ничего подобного! Говорили об узенькой полоске французской земли, которая все сужается. А не находишь ли ты, что не так уж нам повезло, раз мы очутились именно на этом клочке Франции, который все сужается.
– По‑моему, ты спятил.
– Ничуть, дражайший Александр, ничуть не спятил. Я просто считаю, что нам действительно не повезло, потому что, вообрази, я лично знаю уголок на юге Франции, который в данную минуту отнюдь не сужается.
– Ну и что?
– Как «ну и что»? Мы могли бы очутиться там, а не здесь, вот и все! В сущности, нет никаких разумных причин торчать здесь, а не там. Пари держу, ты ни разу не подумал, почему мы здесь, а не там.
– Потому что у меня мозги не набекрень, как у тебя.
– Не в том дело. Просто у тебя не философский склад ума, – продолжал Майа. – А если бы мы были на юге, вот было бы шикарно. Лежали бы себе на песочке и грели бы зад на солнышке.
– И здесь можешь греть.
– Нет, это не то. Здесь даже в хорошую погоду не такой край, чтобы греться на солнышке.
Он снова одним духом осушил кружку. Глаза его заблестели, лицо раскраснелось.
– Нет, – сказал он после паузы, – в этом краю круглый год приходится зад в тепле держать. Печальный край. Вот что такое этот клочок Франции. Печальный край. Даже при солнце.
– Он тебе сейчас таким кажется.
Майа поднял указательный палец.
– Не кажется, а есть. Печальный край. Мерзкий кусок Франции на самом севере. Маленький кусочек Франции, который все время мокнет в воде и садится от стирки.
Он хохотнул и повторил:
– Маленький кусочек Франции, который садится от стирки.
Помолчав немного, он сказал:
– Налей.
– Еще?
– Еще. А о чем это мы с тобой говорили, Александр?
– Говорили о моей жене.
– Ах да, – сказал Майа, – то‑то я помню, что о чем‑то интересном шла речь. Ну ладно! Рассказывай ты, черт, рассказывай! Скажи еще раз, какая она у тебя хорошенькая!
– Дело в том, – сказал Александр, – что она чертовски хорошенькая, моя жена. Одно только плохо, – добавил он, – она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю.
Одно только плохо, – добавил он, – она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю. Ей, мол, скучно. А я не знаю, о чем с ней говорить.
– Говори ей о душе, – посоветовал Майа, – женщины обожают, когда говорят о душе, особенно если их в это время по заду гладишь.
– Ты пьян.
– Это с одной‑то кружки виски.
– С третьей кружки виски…
– Не может быть! Да на меня такие вещи ничуть не действуют.
– Ты пьян.
– Не пьян я. А просто грущу. Я грущу потому, что я девственник. Я грустная дева.
Дальше он продолжать не мог, до того его душил смех.
– Все равно она чертовски хорошенькая, моя жена, – сказал Александр.
– Вот, вот, – сказал Майа, подымая к небу правую руку, – говори мне о своей жене, Александр! Она брюнетка, твоя жена, а?
Он все еще смеялся, но чувствовал, как в глубине души веселье отступает перед страхом и тоской.
– Да, брюнетка, а глаза синие.
– А плечи красивые?
Александр, стоя у дверей фургона, отрезал тоненький ломтик хлеба.
– Да.
– А спина?
– Тоже.
– А ноги длинные?
– О, черт! – сказал Александр. – Какие же у нее ноги!
Он захлопнул дверцу фургона и подошел к Майа.
– Красиво, когда ноги длинные, по‑моему, – сказал он, – сразу чувствуется класс. У моей жены ноги длинные, и поэтому она похожа на лилию.
– У лилии нету ног.
– Я знаю, что говорю. Моя жена похожа на лилию.
– Э, дьявол! Хватит говорить о твоей жене.
– Ну, ладно, – сказал Александр, – съешь‑ка это.
– А что это такое?
– Сэндвич, пока ребята не подойдут.
– Я не голоден, не хочу.
– Нет, голоден.
– Поклянись, что я голоден.
– Клянусь.
– Ну тогда, значит, верно.
Наступило молчание. Майа откусил кусок сэндвича.
– Александр!
– Чего тебе?
– Если я вернусь, я тебе непременно рога наставлю.
– Если вернемся, кутнем вовсю.
– Да… – сразу погрустнел Майа.
Он снова усиленно зажевал.
– Смотри‑ка, – вдруг сказал Александр, – смотри‑ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!
– Добрый день! – сказал Пьерсон своим приятным голоском.
Александр протянул ему руку:
– Привет!
Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.
– Нет, аббат, ты просто молодец.
– Верно, – сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. – Должен сказать, я не растерялся.
Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.
– Э, нет, – сказал Александр, – с куревом подождем. Сейчас будем обедать.
Пьерсон сунул трубку в карман.
– А со мной уж никто не здоровается, а? – сказан Майа.
– Добрый день, Майа.
– Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.
– Зато виски Дьери слишком нежно.
– Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.
– Добрый день, Майа.
– Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.