— Но ваш нынешний нос вызовет возражения на побережье [1] .
— Как? — переспросила Кэрол, удивленная и слегка задетая. Она гордилась своим носом и считала, что в смысле красоты нос — лучшее, что у нее есть. Это был довольно длинный нос с маленькой горбинкой и напряженно-нервными ноздрями, и один ее молодой поклонник, артистическая натура, сказал ей как-то, что ее нос напоминает носы великих английских красавиц на портретах восемнадцатого века. На йоту, на почти незаметное чуть-чуть, нос отклонялся от прямой линии, но обнаружить это можно было, только пристально изучая ее лицо, и она свято верила, что легкая асимметричность эта придает ее лицу неповторимую индивидуальность.
— Так чем вам не нравится мой нос? — спросила она.
— Он чуть длинноват для кино, моя дорогая, и, не правда ли, мы с вами знаем, что в смысле прямоты он тоже не свят. Это очаровательный нос, и вы им можете гордиться до конца дней своих, но, — говорил он, улыбаясь, подслащая правду резкую, официальную и объективную правдой помельче, благожелательной, но лично ему принадлежащей, а оттого к делу не относящейся, — американский зритель не привык видеть в картинах молодых девушек с носами такой необычной формы.
— Я могу вам назвать шесть кинозвезд, у которых носы не правильнее моего, — упрямо настаивала Кэрол.
Старик улыбнулся и пожал плечами.
— Ну разумеется, моя дорогая. Но они кинозвезды. У них своя индивидуальность. А публика принимает индивидуальность сразу, со всеми потрохами. Если бы вы были звездой, мы бы наняли рекламистов, и они написали бы оды вашему носу. Через некоторое время вашему носу цены бы не было. Когда в контору входила бы не известная никому девушка, все бы говорили: «Смотрите, у нее нос мисс Хант. Давайте немедленно заключим с ней контракт».
И он снова улыбнулся ей, и она не удержалась и улыбнулась в ответ, несмотря на разочарование, смягчившись от его смешных утешений.
— Ну что ж, — сказала она, поднимаясь, — я вам очень благодарна.
Старик продолжал сидеть. Он сидел в большом кожаном кресле, поглаживая рукоятки пульта, соединяющего просмотровый зал с киномехаником в аппаратной, и задумчиво глядел на нее: он еще не покончил с делом, за которое ему платили деньги.
— Но, разумеется, из этого положения есть выход.
— Что вы имеете в виду? — спросила Кэрол.
— Носы — дело рук божьих, но человеческое вмешательство им тоже не противопоказано.
Тут Кэрол увидела, что ему неловко говорить то, что положение вынуждает его говорить, и что высокий риторический его стиль — всего лишь средство показать ей, что ему это неприятно. Она понимала, что не много найдется актеров или актрис, которые сумели бы смутить этого жестокого и ласкового старика, и то, что он был смущен, льстило ей.
— Пластическая операция, — рассуждал между тем старик, — немножко подрезать здесь, чуть поддолбить кость там, и через три недели ваш нос не вызовет нареканий ни у одного человека, даю вам почти стопроцентную гарантию.
— Вы хотите сказать, что через три недели у меня будет вполне стандартный нос, как и полагается начинающей киноактрисе? — спросила Кэрол.
Старик печально улыбнулся:
— Более или менее так.
— И что тогда?
— Тогда я подпишу с вами контракт. И смогу вам предсказать достаточно многообещающее будущее там, на побережье.
«Достаточно, — заметила про себя Кэрол. — Достаточно многообещающее. Даже в предсказаниях своих он не хочет мне лгать». И она представила себе, какие видения проносятся сейчас перед глазами этого старика, представила так ясно, словно он облек их в слова.
Хорошенькая девочка с ее приемлемо подстриженным носом и контрактом в кармане, которую фотографируют для рекламы купальников, эпизодические роли, потом, может быть, роли побольше в фильмах, что похуже, и так два, три, четыре года, а затем пожалуйте за ворота, надо освободить место другим хорошеньким девочкам — они помоложе, они нам больше подходят.
— Благодарю вас, — сказала Кэрол, — но мой теперешний, кривой и длинный нос мне чем-то ужасно дорог.
Теперь старик встал, он кивнул ей с таким довольным видом, что было очевидно: если и не от имени компании, то от своего собственного имени он готов поздравить ее с этим решением.
— Да, — сказал он, — для сцены ваш нос безупречен. Больше чем безупречен.
— Хочу вам открыть один секрет, — так искренне, как с этим старым человеком, Кэрол еще ни с кем не разговаривала в этом городе. — Знаете, почему я пришла сюда, к вам? Если сделать себе имя в кино, намного легче пробиться в театре. А мне нужен именно театр.
Старик смотрел на нее пристально, сперва удивленно, потом с одобрением, отдавая должное ее искренности.
— Ну что ж, — сказал он галантно, — тем лучше для театра, — и добавил:
— Так я вам позвоню в другой раз.
— Когда это будет?
— А когда вы будете звездой первой величины, — сказал он беспечно, — я позвоню вам и предложу все золото мира, только бы вы согласились у нас работать.
Он протянул руку, и Кэрол пожала ее. А он взял ее ладонь, подержал в своих — больших и розоватых, — слегка похлопал по ней, на мгновение на лицо его легла тень воспоминания обо всех храбрых, честолюбивых и хорошеньких девушках, которых он встречал за последние тридцать лет, и оно стало печальным и сердитым.
— Вот жизнь, будь она проклята, а? — сказал он.
— Мне тоже ужасно дорог твой теперешний нос, — заявил я, когда Кэрол закончила свой рассказ. — И твои теперешние волосы. И губы. И…
— Осторожней, — сказала Кэрол, — не забывай, пожалуйста, что прежде всего ты мне нравишься потому, что ты сдержан и благовоспитан.
Ну что ж, я был сдержан и благовоспитан, правда, недолго.
Как ни верила Кэрол в свой талант, она ухитрялась держать эту веру при себе. Женщина-фанатик, — так объяснила мне Кэрол однажды вечером, — особенно если она одержима верой в свой талант, в свой будущий успех, всегда рискует прослыть бесчувственной и самовлюбленной и оттолкнуть тем самым от себя людей, на которых могла бы рассчитывать, когда придет ее шанс. А ее дар, о котором она судила холодно и без всякой самонадеянности, это дар хрупкости, застенчивости, детскости, дар вызывать сострадание и романтические чувства. Немалый дар, — он проложил на театре не одну дорогу к блистательным победам, — но если вне сцены разговаривать с безапелляционностью генерала, отдающего приказания победоносным армиям, или проповедника, доказывающего существование ада, то маловероятно, чтобы когда-нибудь удалось вынести эти выдающиеся достоинства на сцену.
И она носила все свои честолюбивые мечты в себе, как багаж, утаенный от таможенного досмотра, как необыкновенный чудодейственный бальзам, который поддерживает ее силы только до тех пор, пока никто не подозревает о его существовании. Собственно говоря, скрывать все это и не составляло ей особого труда. Тщеславие ее тешил лишь конечный, бесспорный успех. Она не рвалась к бессмысленным победам на промежуточных финишах. На вечеринках она никогда не стремилась завладеть всеобщим вниманием, была снисходительна в оценках, не пыталась отбить у других девушек случайно попавших в их сети режиссеров и драматургов, которые могли оказать содействие при распределении ролей. С мужчинами она вела себя осторожно, разборчиво и в мужском обществе была хрупкой, застенчивой, взволнованной, мило оживленной, юной и одухотворенной. И цинизмом это было только отчасти.
Три месяца, которые я положил на все эти изыскания, были для меня полезны вдвойне.