Первое: хотя толпа струилась в обе стороны, двигаясь не только вдоль тротуара, но и по мостовой, занимала она только половину улицы, не пересекая невидимую демаркационную пограничную линию, за которой начиналась гнетущая пустота, обнажавшая облупленные стены домов. Хотя модели костюмов не удивляли новизной, я почти сразу отметил, что некая прослойка толпы одета в одинаковые защитного цвета тужурки и такие же брюки либо юбки, в зависимости от пола, а среди лиц, физиономий, отличавшихся некоторым разнообразием, встречались, на мой ошеломленный взгляд, абсолютно одинаковые, похожие, точно сиамские близнецы, и чаще всего принадлежащие обладателям завидной защитной униформы. Вглядевшись, я попытался найти среди этих одинаково подобных существ какие-либо знаки отличия: всевозможные погоны, нашивки, ордена, блестящие звездочки или позвякивающие ленточные медали, но не успел. Внезапно, справа, со стороны крепости, шарахнула пушка, и тут произошло следующее. Толпа вздрогнула словно единый живой организм, и вздохнув, вернее, выдохнув единой грудью, сложилась гармошкой в многотысячную сплоченную горстку людей. В следующий момент толпа, движимая одним порывом, непонятным образом заполнила поначалу незамеченный мною раздрызганный львовский автобус, припаркованный у поребрика, разместившись в нем полностью. Автобус гуднул, дернулся, выпуская густую миазматическую струю дыма, зловонного, точно детский понос, и быстро покатил в сторону Троицкой площади; вместо номерного знака я заметил прикрепленный сзади плакатик: "Наш транспорт - лучший в аду!" Мгновение, и я, единственное живое существо, в недоумении застывшее около двери в парадное, как вдруг…
2
Как вдруг из-за угла улицы, ведущей к Петропавловской набережной, вынырнула фигура, облаченная в милицейскую форму. Увеличиваясь прямо на глазах, точно раздвигаемый складной метр или тень, если подходить к фонарю, она неотвратимо надвигалась на меня. Сам не зная зачем, я сделал шаг вперед, желая выглядеть независимей и развязней, принимая праздный и в то же время вполне благонадежный вид. И всеми силами пытаясь скрыть душевное волнение, искоса наблюдал за приближавшейся неотвратимостью. Худая, долговязая фигура, выше меня на три головы, в пыльном и потном мундире, остановилась у самого моего носа.
Передо мной стоял дядя Степа, герой литературного бестселлера.
- Товарищ, - откозыряв, густым официозным басом, доставая на ходу из обшлагов крошечный блокнотик и карандаш, сказал милиционер, - собственно, почему вы здесь и почему я вас не видел сегодня на физзарядке?
Сразу несколько мыслей, полуоформленных в слове, одновременно толкнулись в моем мозгу, и, мешая друг другу, застряли в узком дверном проеме, не давая никому пройти первой. Наконец одна мысль протиснулась бочком: вот как - значит, страх перед властью не имеет земного предела? Но тут же и эта мысль испарилась, поглощенная мощным потоком желания произвести на этого долбака благоприятное впечатление, скрыв по возможности ту пропасть смущения, в которую на скоростном лифте съехала моя сжавшаяся душа.
- Собственно, - пролепетал я, зачем-то повторяя сказанное милиционером идиотское вводное слово, - собственно, я только что… я только что появился, - и суетливо повернувшись, махнул рукой в сторону приоткрытой двери парадной. Недоверчивый взгляд проводил мой жест, как наполненный сладкой и страшной истомой подросток провожает до дома объект своего вожделения, боясь приблизиться, на расстоянии. Милицейские брови сначала изогнулись, превращаясь в круглые скобки недоумения, а затем безмятежно распластались, точно собака у ног хозяина.
- А, теперь понятно, - удовлетворительно протянул дядя Степа и выдавил лицом казенную приветственную гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. И поднеся к губам медный свисток, оглушительно засвистел.
В то же самое мгновение, из-за угла того же самого дома, появилась еще одна милицейская фигура, точно ожидавший за рампой статист, повинуясь приказанию режиссера.
- Товарищ Харонов, - сухо приказал дядя-Степа, когда второй милиционер навытяжку застыл перед нами, - переправьте товарища новоприбывшего на ту сторону.
Милиционер с сержантскими нашивками, с редкими рыжеватыми усиками на деревянном сонном лице, с такими же белесыми кругами пота под мышками, совершил великолепный армейский поворот на каблуках, и, не глядя на меня, зашагал в сторону угла, из-за которого он появился. Помешкав несколько секунд, я неуверенно поплелся за ним следом.
- Эй, товарищ новоприбывший! - догнал меня, порядком удалившегося, голос дядя Степы; я обернулся: - Рекомендую до десяти вечера ходить по четной стороне, после десяти - по нечетной. Все, желаю успеха.
И я, поглядывая в плоскую форменную спину своего вожатого, опять побрел по совершенно пустынной улице. Пока мы добрались до набережной, я практически ни о чем не думал: редкие тощие мыслишки иногда всплескивали хвостом, выныривая на поверхность сознания, и тотчас пропадали. Я чувствовал себя так, будто не спал, не смыкал глаз всю ночь, а теперь промозглым утром тащусь за приятелем на нелепую рыбалку; тело казалось собранным и склеенным из отдельных кусков, точно разбитая ваза; швы, места склеек резали жестко затянутой бечевой и ныли, как натруженные. Почему-то вспомнился патентованный способ воскрешения Ивана-дурака: его сначала разрубали, расшинковывали на куски, кропили мертвой водой, затем живой, и дурак вскакивал свежий, как малосольный огурчик, предъявляя упругую готовность к сожительству с царевной-лягушкой и к новым патриотическим подвигам. Меня, представлялось, тоже разрубили на куски, мертвой водой смочили, а дефицитная живая, как назло, на мне и кончилась: какие-то части тела шевелились, какие-то казались парализованными усталостью. Наконец, набережная.
Река была затянута густым маревом тюлевого тумана. Пока сержант возился с привязанной у пристани двухвесельной лодкой, я огляделся по сторонам. Дома, мимо которых мы прошли, истаивали в молочном чаду тумана, как миражи, в полуразмытых просветах виднелись разнесенные расстоянием окна, вверху, из белого ничто, торчали обугленные печные трубы, а мостовая и тротуар набережной были усеяны невообразимым мусором. Мусор я заметил, пока когда плелся за плоской спиной милиционера, но только теперь разглядел его как следует. Горами, вздымавшимися иногда почти до первого этажа, лежали, шевелясь на ветру, скомканные газеты, бумажные и целлофановые обертки, разбитые бутылки, яичная скорлупа, пищевые отбросы, завязанные вверху на узелок, использованные презервативы, скрюченные запятые окурков, вырванные из переплетов журналы и прочая дрянь. Смотря назад, я недоумевал, каким образом нам удалось пересечь вдоль пространство улицы, не запачкавшись и не погрязнув в скопище отходов человеческого существования.
- Пора, можете усаживаться, - позвал меня угрюмый сержант, и когда я прыгнул в качнувшуюся под ногами лодку, оттолкнулся от гранитного парапета веслом. Лодка скользила, иглой протыкая сизую ватную пелену, берег оторвался мгновенно, точно листок блокнота, противоположная сторона реки была не видна. Сидящего на веслах перевозчика я видел весьма неотчетливо, будто через плохо вымытое стекло: иногда вдруг промелькивали белые, совершающие движения по эллипсу запястья, иногда из влажной известковой занавески выступал нос или свернутая улитка уха. Казалось, что мы движемся по прямой, по кратчайшему расстоянию, но внезапно из тумана выглянула черная чугунная сороконожка, и мы проплыли под дуговым пролетом моста, с кошачьей грацией прогнувшегося над нами. Дворцовый мост.