– Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.
– Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.
– Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.
– Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.
– Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.
– Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.
– Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.
– Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.
Позже, в теплой спальне, хранившей ее запах, Ким сказал:
– Со мной такого еще не случалось. Когда я впервые увидел тебя… ну, не знаю, как объяснить, что я почувствовал. Дыхание перехватило, сердце замерло, земля перестала вращаться.
Николь подумала: ведь то же самое было и со мной! Я как будто была поражена ударом грома. Не могла думать, не могла говорить, не могла глотать.
– Я боялся слишком торопить события, – продолжал Ким, – я думал, что ты пошлешь меня к черту или примешь за сумасшедшего. Но я знал, что нам надо поговорить и объясниться. У меня даже было такое чувство, что я уже знал тебя, хотя это, конечно, было невозможно, – он пытался выразить словами переполнявшие его чувства. – Я надеюсь, ты не подумала, что я бесцеремонный американец.
– Вовсе нет, – сказала Николь, улыбаясь своей приятной улыбкой. – Хотя, конечно, я обошлась бы без «боевого топора».
– Ты чувствуешь, что я покраснел? – Он прижал ее руку к своей щеке. – Мне до сих пор стыдно. Наверное, я вел себя ужасно. Тебе тоже так показалось?
– Ни на секунду, – запротестовала Николь, – совсем не ужасно. Я думаю, что ты… – Она помолчала, чтобы собраться с мыслями, не желая давать волю чувствам. Если она поддастся, она пропала. – Ну, конечно, с тобой…
– Со мной – что? – переспросил Ким, пытаясь узнать, что о нем думают, и понимая, что это простодушное желание комплимента ей приятно.
– Все о'кей! – произнесла она на французский манер любимое словечко янки. Тут они оба рассмеялись, перестав сопротивляться натиску удивительной страсти.
Билет на пароход был ему ненавистен. Не сказав о нем Николь, Ким пошел в контору пароходной компании, недалеко от Елисейских полей, и обменял его на второе декабря.
Он дал себе столько времени, сколько позволила совесть. Он послал Салли и ее отцу одинаковые телеграммы: все очень хорошо, но работа его несколько задерживает. К сожалению, он пропустит День благодарения, однако до свадьбы остается еще много времени. С легким сердцем Ким приобрел три недели для встреч с Николь.
Каждый вечер в восемь часов он забирал ее из магазина. В это время Париж начинал жить ночной жизнью. Их окружали такси, огни, цветы, шумные кафе, дух легкости и веселья. По ночам Ким и Николь изучали город и наслаждались близостью друг друга, а днем занимались своими делами. Оба были талантливы, молоды, неопытны; они расцветали, очаровывая друг друга.
У Николь появилась масса новых идей. Верная своей любимой ткани, она разработала новые модели жакета и юбок: узкую и со складками. Вместе с блузкой эти предметы составляли полный комплект. Удобные, легкие в носке и без претензий, костюмы из джерси имели большой успех. А когда Николь подбила ватой костюм из джерси, чтобы сделать теплый, но легкий плащ, чуть ли не всем захотелось приобрести его перед наступающими холодами. Магазинчик Николь едва вмещал клиентов с заказами. За две недели, прошедшие после заключения мира, ее доходы почти удвоились.
Пока Николь конструировала одежду, Ким писал. Он позаимствовал у Николь одну идею. Она как-то сказала ему о своей работе.
– У меня есть правило: я оставляю в стороне все, на чем другие настаивают.
Эти слова поразили Кима. И он попытался применить это правило к собственным статьям, а также для того рассказа, который несколько раз уже переделывал. Он решил отказаться от того, на чем знакомые писатели, и он сам, обычно настаивали. Он стал избегать лирических описаний всяких там закатов и восходов, эмоциональной раскрашенности, красивого языка и высокопарной философии. Эпитеты ушли, остались только существительные и глаголы. Целыми днями он сидел в кафе над чашкой кофе или стаканом вина и обрабатывал свои рассказы до тех пор, пока в них не оставалось одно лишь действие и движение. Постепенно его произведения приобретали неповторимый стиль, как и модели Николь. Ким продолжал свой эксперимент с растущим интересом и романтическим волнением. Он уже привык к этому лихорадочному чувству. Ему не хотелось уезжать из Парижа, а тем более покидать Николь. Он так и не сказал ей о билете, который должен будет их разлучить. Он не хотел думать о том, что эта минута когда-нибудь наступит.
– Кто этот человек в «роллс-ройсе»? – спросил Ким в конце второй недели. Большая машина припарковалась к магазину Николь, когда Ким зашел за ней вечером.
– Ролан Ксавье, – ответила Николь. Она купалась в ванне, ее волосы были завязаны узлом на макушке, на плечах пузырилась вода. Лицо было красным от горячей воды и пара. – Я покупаю у него ткань, хотя не знаю зачем. Он назначает немыслимые цены.
– А кто такой Кирилл? – спросил Ким. В ванной был шезлонг, и Ким любил находиться здесь, когда она мылась и переодевалась.
– А ты откуда знаешь про Кирилла? – вопросом на вопрос ответила Николь, поняв, к чему он клонит.
– Княгиня, не помню какая, говорила о нем на вечере. Она сказала, что он уезжает из Америки, чтобы вернуться в Париж. Он что… – Ким помедлил, понимая, что, может быть, не стоит об этом спрашивать, – имеет для тебя какое-то значение?
– Да. Можно сказать, что имеет.
– А какое?
– Очень большое. Хотя это вряд ли твое дело. В конце концов, у меня была своя жизнь до того, как ты постучался в мою дверь.
– Конечно, ты права. – Ким помолчал, и Николь не могла угадать его настроения. – И герцог Меллани тобой заинтересовался, – произнес он наконец. Николь ничего не ответила, и тогда он продолжил: – Я чувствую, что у меня большие конкуренты.
Николь довольно долго молчала.