Дипольд вздохнул: увы… Ничего, сгодившегося бы на роль отмычки при нем действительно не было.
– А меня вот, к примеру, каждый раз после работы непременно обшаривают. Даже в дырки на ногах заглядывают. Чтоб я там железку какую не припрятал. Я объясняю, что бежать никуда не собираюсь. Не верят, чудаки…
– Погоди-погоди, – . остановил пфальцграф разговорившегося собеседника. – После работы? Так ты что же, работаешь?
– А то! Потому и жив еще, – полубезгубый рот скривился в полуулыбке. – Я мастеру Лебиусу нужен. В магилабор-зале, в мастератории магиерской помогаю по мере своих скромных возможностей…
Взгляд пфальцграфа вновь скользнул по неестественно толстым лодыжкам соседа, по рваным кратерам-ранам, из мясисто-красных глубин которых выходили ржавые железные звенья.
– Мартин, как же ты ходишь-то с такими ногами?
– Хожу? – не понял мастер.
– Ну, в мастераторию… на работу…
– Ах, это… – Мартин махнул рукой. – Сказать по правде, с трудом я хожу. Еле-еле передвигаюсь. Особенно-то и не походишь, когда в кости холодное железо да цепь тяжеленная сзади хвостом волочится. Да, собственно, и не хожу я уже почти. Тут, на привязи, не больно-то расходишься. А когда работать надо, меня отцепляют, вытаскивают из клетки да просто тащат в мастераторию, что поближе. Их по замку-то много разбросано, ну, а я тружусь там вон…
Мартин кивком указал вверх.
– Прямо над нами, над этим самым подземельем, есть одна малая зала. Туда, чтоб добраться, да если со стражей, здоровых ног не нужно, а потому и ноги мои его светлости господину маркграфу Альфреду Оберландскому без надобности. Мастеру Лебиусу – тем более. Ноги – они не руки. Не глаза. И не уши даже. Для работы непригодны. Так что…
Мартин поднял цепь, негромко звякнул железом об пол. Не со зла, не от отчаяния. Просто так, для пущей ясности.
– И чем же ты наверху занимаешься? – нахмурился Дипольд.
– Так известно чем, ваша светлость. Какое испытание с самого начала прошел, тем и занимаюсь по сию пору. Новые руки мастерю.
– Големам? – Пфальцграф мрачнел все больше.
– Ну да, – кивнул Мартин.
И примолк, притих, унял говорливость, почуяв опасное настроение соседа.
– Выходит, маркграфу служит не один голем?
– Я не знаю, сколько их там уже собрали, но рук сделано на добрый десяток, а то и больше. И то – лишь при моем участии.
– А что, у Лебиуса есть другие мастера?
– Наверняка.
– Здесь?
– Здесь – нет. Но говорят, это подземелье не единственное. Вроде бы под соседним крылом замка имеется еще одно, и одно – еще дальше, под восточными башнями. А еще есть нижние ярусы – под нами. Кто там сидит и чем занимаются те узники, я не ведаю, но сдается мне, его светлость господин маркграф надумал обзавестись целой армией механических рыцарей. Это вот только меня и утешает.
– Утешает?!
– Ну, посудите сами, ваша светлость. Чем более грандиозные планы замысливает маркграф, тем больше помощников понадобится магиеру, планы эти осуществляющему. Ну, то бишь работающему над созданием новых големов. А раз так, то и моя скромная персона здесь еще пригодится. Все-таки в одиночные камеры сажают не всякого (опять эта странная противоестественная гордость в невеселых словах!), а лишь пленников, за которыми нужен… м-м-м… особый пригляд. Или в ком есть особая нужда. Ценных пленников сюда сажают.
– Вроде тебя, что ли?
– Вроде меня, – кивнул Мартин. И добавил серьезно: – Или вроде вас, ваша светлость.
Дипольд усмехнулся. Да уж, куда ценнее… Пфальцграф, сын курфюрста и будущего кайзера. О таком пленнике… о заложнике таком можно только мечтать, если замысливаешь что-то, что может очень-очень не понравиться имперским властям и святой инквизиции.
– А отчего ж маркграф так плохо содержит своих ценных пленников? – спросил Дипольд.
Вопрос был риторический, задавался он не Мартину – в пустоту. Однако ответ на него прозвучал.
– Почему же плохо, ваша светлость? – искренне удивился посаженный на цепь мастер. – Вовсе не так уж и плохо! Кормят сносно, иногда даже поят вином, места хватает, свет есть, воздух опять-таки из окошка какой-никакой. А на соседей, если научиться, можно внимания и вовсе не обращать. Да и они постепенно к тебе привыкают, притихают. Нет, в одиночной клетке жить можно.
– Жить можно?! – презрительно фыркнул Дипольд. – Жить?! Можно?!
– Можно, уверяю вас! Если, конечно, не сравнивать эту жизнь с вашей прежней или хотя бы с прежней моей, а сравнить с другим.
– С чем же? – скривился Дипольд.
– Да уж есть с чем! Это там вон, – Мартин воровато огляделся вокруг, стрельнул глазами по невидимым во мраке, переполненным скотоподобными людьми клеткам, понизил голос до почти неслышного шепота-шелеста, – в общих камерах – страшно. Туда отправляют тех, кто больше не нужен его светлости маркграфу Альфреду Оберландскому живым, но, возможно, еще сгодится мертвым мастеру Лебиусу. Там человек просто доживает свои последние дни, недели или – если уж очень повезет – месяцы.
– Кто они, Мартин? Эти люди?
– Смертники, отработавшие свое. В общие клетки кидают больных, изувеченных, старых, неумелых, ленивых и ни к чему не пригодных. Иногда – строптивых, вроде Сипатого, которому вы изволили сломать руку.
«Эх, поторопился», – с запоздалым сожалением подумал Дипольд. Этот Сипатый хоть и мерзавец преизрядный, а мог бы оказаться полезным. С настроенными против маркграфа смельчаками-строптивцами о побеге договариваться надо, а не калечить их и не бросать на растерзание подземным псам. Но поздно…
ГЛАВА 26
– Умирать, одним словом, туда людей отправляют, – приглушенным шепотом продолжал Мартин. – В общей клетке все обречены, и все это понимают – знают точно или догадываются, но каждый, однако, надеется пережить остальных, украсть у других хоть крохи оставшейся жизни. И ради этого каждый готов на все. Потому-то все они здесь такие злые. Злость помогает выжить, когда кругом смерть.
Судя по всему, сосед Дипольда говорил то, о чем имел представление. Видать, пережил уже не одну смену смертников.
– Злость, значит? – пфальцграф осклабился.
Он чувствовал, что в нем самом этой пресловутой живительной злости хватит на десятерых, а то и на добрую сотню узников. Его буквально распирало от злости. И если следовать логике Мартина, жить он будет еще долго. Даже оказавшись в общей камере.
– От злости, ненависти, хитрости, изворотливости и – лишь в некоторой степени – от физической силы зависит, как долго продержится узник, – говорил Мартин – будто и не Дипольду уже вовсе, будто самому себе. – Прочие человеческие качества не в счет. Ибо остаться человеком в общей клетке невозможно. В общей клетке люди быстро звереют. Одни теряют человеческий облик в первый же день заключения. Другие держатся с недельку. Но тот, кто дольше сохраняет в себе человеческое, как правило, гибнет в числе первых. Когда в одной клетке заперты зверь и человек – зверь неизменно побеждает. Даже если внешне он тоже похож на человека. Когда никакие человеческие законы не действуют, зверь всегда сильнее. Ну, а люди… Люди умирают.
– От чего умирают люди? – спросил Дипольд. Его вдруг заинтересовали правила жизни, точнее, выживания в общих камерах.
– От людей, – пожал плечами Мартин. – От людей, переставших быть таковыми. Жестокие драки здесь – обычное дело. А уж если в общей камере дерутся, то, как правило, до смерти. Каждый ведь понимает: не убьешь противника сам, сразу – он после обязательно расправится с тобой. Впрочем, противников как таковых-то и нет. Рыцарских турниров тут не устраивают. Обычно вся клетка осознанно или нет выбирает одну жертву и забивает ее. Или, случается, еще дерутся все против всех.
– За что?
– Обычно за еду – в общих клетках жизнь не такая сытная, как у нас. Еще убивают самых сильных – за то, что они могут пережить остальных. И убивают самых слабых – за то, что их убить проще и безопаснее. И за то, что их следует убивать.
– Не понимаю, – нахмурился Дипольд.
– Убийства узниками друг друга здесь поощряются. Таковы порядки. Но вот если кто-то умрет сам, ненасильственной смертью, и если стража прознает об этом, кара ожидает всю клетку. А кара тут одна, ваша светлость.
– Смерть?
– Не просто смерть. Мастератория. Провинившихся уводят к мастеру Лебиусу. В магилабор-залы. А уж там…
– Что? Что там?
– Точно этого не знает никто. Но ведь известно же: для черных магиерских экспериментов нужны подопытные. Много. Живые, обращаемые в полуживых, полуживые, становящиеся мертвыми, мертвые, пробуждаемые к жалкому подобию жизни… В общем, ваша светлость, здесь много лучше, чем там, – палец Мартина опять указывал вверх, – в какой-нибудь мастератории Лебиуса, с ужасами которой не сравнятся и пыточные застенки инквизиции. Согласитесь, жить, пусть даже в общей клетке, предпочтительнее, чем мучительно погибать под заклинания магиера, а после так же мучительно оживать. Чтобы затем в муках погибнуть вновь.
Дипольд задумался. Согласиться? Не согласиться?
Мартин продолжал:
– В общем, просто так здесь умереть не дадут никому. Умирающего или слишком ослабевшего добьют пренепременно. И раненого, и искалеченного тоже добьют – на всякий случай. Да вы и сами видели, ваша светлость, что случилось с Сипатым.
Дипольд видел.
– Что еще карается мастераторией?
– Самоубийство.
– Как это?!
– А все так же: наложит какой-нибудь бедолага на себя руки – и всю клеть гонят к Лебиусу. Так что друг за другом в общих клетках присмотр постоянный. Захочешь сам свести счеты с жизнью – не получится. Помощники обязательно сыщутся. Еще за каннибализм тоже спрос со всей камеры…
– Неужто и до такого доходит? – поразился Дипольд.
– Бывает. Редко, но случается. Я говорил ведь, в общих клетках жизнь несытная, а люди там – что звери. От жажды-то здесь не умирают – даже если воду не дадут, на стенах влага от испарений постоянно скапливается. Ее слизывают с камня, тем и обходятся. А вот голод… От голода порой и рассудка лишаются.
– Вкусить человеческого мяса – преступление перед Господом, – покачал головой пфальцграф.
– Как и самоубийство, – согласился Мартин. – Только тут другие правила, ваша светлость. Сожрать кусок человечины – преступление против собственности господина маркграфа. Сипатый вам правду говорил: здешние узники – вечная собственность Альфреда Оберландского. И при жизни, и после смерти. А портить маркграфское добро не дозволено никому. Убивать – это пожалуйста, это сколько угодно. Убивать можно и руками, и ногами, и зубами, если у кого остались. Но пожирать убитого – не смей. Трупу найдут более подходящее применение в магилабор-зале.
– Странные порядки… Страшные…
– Не мы их устанавливали, – пожал плечами Мартин. – И, подозреваю, не его светлость господин маркграф даже. Скорее уж мастер Лебиус.
– Зачем?
Снова плечи Мартина дернулись вверх-вниз.
– Истинные помыслы темного магиера неведомы никому. Могу сказать лишь, что рано или поздно в общей клетке остается только один узник – как паук, пожравший прочих пауков в закрытом кувшине. Один, переживший все убийства и собственноручно расправившийся с последним соперником. Трупы из камер уносят по мере надобности. Выжившего тоже в конце концов уводят. Куда, для чего – бог весть. Скорее всего, опять-таки к мастеру Лебиусу – куда ж еще. Для каких-нибудь особо изощренных магиерских экспериментов. Уж очень все здесь происходящее напоминает отбор смертью.
– Отбор смертью?
Странное сочетание…
– Ну да. А в освободившуюся клетку потом сажают других узников. И – все по новой.
Дипольд тряхнул головой:
– Поубивали бы уж лучше эти, в общих клетках, друг друга сразу, с самого начала, – и дело с концом! Все ж мучиться меньше.
– В иных клетях такое случается. Но редко. Обычно узники тянут. Столько тянут, сколько возможно. До конца. До самого.
– А чего тянуть-то?
– Так жить все равно хочется, ваша светлость.
– Разве ж это жизнь?
– Для кого как. Человек привыкает даже к такой малости. – Мартин кивнул в непроглядный мрак общих клеток. – И терять ее не спешит.
– Значит, не человек он – скотина.
Мартин спорить не стал. То ли побоялся. То ли был полностью согласен с пфальцграфом.
Некоторое время они молчали, прислушиваясь к разноголосому гомону вокруг.
– Погоди-ка, а ведь здесь совсем нет женщин, – вдруг понял Дипольд.
– Ни одной, – подтвердил Мартин.
– Их что, держат в особом подземелье?
– Может быть. А может, и нет. Вообще-то животворящую женскую утробу Лебиус тоже использует в черных магиерских опытах. Уж не спрашивайте как, ваша светлость. Один раз я такое видел… Жуткое, скажу вам, зрелище…
В голове Дипольда промелькнул образ Герды-Без-Изъяна. Неужто и первую красавицу Нидербурга ожидает та же участь? Бывшую красавицу…
Дипольд вздохнул. Сменил тему:
– Ладно, Мартин, а теперь, будь любезен, расскажи-ка мне все, что ты знаешь о големах.
– Ваша светлость, да откуда ж мне о них зна… А-а-а!
От неожиданного – резкого и сильного – рывка цепи, вживленной в кость, ноги Мартина дернулись к клетке пфальцграфа, а сам узник, вскрикнув, повалился на спину. На язвах, в глубоких кратерообразных ранах появилась свежая сукровица. Крепкие звенья, выходившие из распухшей плоти, заблестели влагой, отнюдь не предназначавшейся для смазки ржавого металла.
Вообще-то Дипольд мог бы дернуть эту цепь, пропущенную меж разделительной решеткой двух клеток, и посильнее, мог бы, наверное, и вовсе вырвать оживленные с железом кости из изуродованных конечностей. Однако для начала пфальцграф решил ограничиться малым.
– Ваша светлость! Ваша светлость! Ваша све-е-етлость! – умоляюще зачастил перепуганный Мартин-мастер.
Темнота вокруг вмиг ожила, загалдела:
– Давай, светлость!
– Ноги ему, как руку Сипатому!
– Об решетку!
– И цепью – по вареной морде!
Дипольд выкриков из мрака не слышал. Дипольд смотрел в уродливое, кривившееся от боли и страха лицо. Один глаз выпучен в ужасе. Другой – на «вареной» половине – смотрит все так же бесстрастно.
– Ты не можешь ничего не знать о големах, Мартин, – тихо, спокойно и внушительно произнес Дипольд, не выпуская из рук цепи соседа. – Раз уж сам участвовал в их создании, хоть что-то знать о них ты должен.
– Да-да-да, – потирая разодранные раны на ногах, поспешно согласился мастер. – Знаю. Кое-что…
– Ну так говори!
– Только мне, ваша светлость, в самом деле известно немногое, – вареный Мартин дрожал всем телом, слова его были еле слышны. – Насколько я понимаю, големы мастера Лебиуса – это особые твари, в которых сложная механика смешана с черной магией. Вероятно, именно магия приводит машину в движение и позволяет ею управлять. Еще там есть… быть может, есть…
Мартин запнулся, шумно сглотнул слюну.
– Что?
– Я не знаю наверняка, но, по-моему, в механическом големе имеются частицы человеческой плоти. Мне доводилось видеть… видеть заготовки… некоторые заготовки для голема… Органы, вырезанные из человека и оживленные с металлом.
– Как твои ноги и цепь?
– Да, только это было страшнее.
Дрожь Мартина усиливалась…
ГЛАВА 27
Массивная дверь в широком проходе между шкафами-башнями отворилась неожиданно легко и совершенно без скрипа. Дверь была смазана. Хорошо смазана. Маслом или колдовством. Или тем и другим сразу.
«Темновато», – подумал Альфред Оберландскии.
Маркграф Верхних Земель остановился на пороге помещения, которого в его замке быть попросту не должно. А было! И немаленькое притом. Даже щедрых световых потоков, лившихся из-за спины, из распахнутого дверного проема, из главной магилабор-залы, не хватало, чтобы полностью развеять мрак.
Сейчас можно было различить лишь выступавшую из полутьмы бесформенную громаду… Статую? Лепнину? Вычурную колонну?
Альфред повернулся к Лебиусу. Тот стоял за левым плечом, словно поджидающая своего часа смерть. Маркграфа аж передернуло от зловещей ассоциации.