И что в левый бок из-под грубой промасляной рогожи давит шипастый наплечник голема – того самого стального монстра, который давеча опрокинул на нидербургском ристалище Дипольда вместе с лошадью. Неподвижный, будто спящий, оберландский великан тоже был в путах. Сплошь в железных. Рогожу, укрывавшую его, словно огромный черный саван, туго стягивали звенящие от напряжения цепи. Цепи удерживали человекоподобную махину на одном месте, не давая ей сдвинуться ни на дюйм. В ногах голема поверх рогожи валялось мертвое тело какого-то оберландца.
Было еще одно неприятное открытие. Рядом с Дипольдом лежала юная, перепуганная вусмерть и совсем-совсем некрасивая в своем страхе девица. Смятая перепачканная одежда, грязные веревки поверх порванного платья, цепь на ногах, растрепанные волосы, зареванное лицо, кляп во рту и слюна на подбородке тоже ее не украшали. Невероятно, но именно эта непривлекательная соседка являлась дочерью бургграфа Рудольфа, той самой блистательной королевой турнира Гердой-Без-Изъяна, первой красавицей Нидербурга.
Герда, заметив его внимание, издала стон, похожий скорее на коровье мычание. Дипольд отвел взгляд от девушки. Защитить ее он сейчас все равно не мог. Поговорить – тоже. Так чего зря пялиться?
Сзади, в той стороне, где Дипольд видел собственные ноги (везут не ногами вперед – какое-никакое, а утешение!), высокий дощатый борт повозки и клонящееся к закату солнце, клубилась пыль. В пыли маячили очертания коней и всадников. Воины Альфреда Оберландского неспешно гнали захваченных на ристалище нидербургских лошадей. Лошади везли добычу: туго набитые дорожные сумки, притороченное к седлам оружие. Трофеи, увязанные и разложенные по тюкам, позвякивали и вдоль бортов повозки. Все правильно: победитель любого турнира забирает либо откуп, либо добро побежденных.
Ну, и кое-кого из побежденных этот победитель этого турнира прихватил с собой тоже. Дипольда Славного – в качестве главного трофея!
Дипольд застонал. Злобно – от унижения и отчаяния, знакомого каждому, кто когда-либо бывал в плену и в чужой воле. Яростно – от безвыходности позорного положения заложника и от собственного бессилия. Разочарованно – от неприглядного вида той, в которую едва не влюбился на ристалище. Ну и от боли, конечно, тоже застонал. Больно было, потому что невыносимо.
– А-а-а, очнулись наконец, ваша светлость господин пфальцграф!
Негромкий, скрипучий и шершавый какой-то голос донесся из ниоткуда. Говоривший не попадал в поле зрения, поскольку находился не сзади – в ногах Дипольда, а где-то спереди, за его изголовьем.
– Ох, и горазды же вы валяться без сознания! Мы уж опасались, как бы вы дух не испустили, ваша светлость. Перестарался, думали, дурной голем. Ему хоть и запрещено лишать вас жизни, но всякое, знаете ли, случается. И какой потом спрос с кучи железа? Одним словом, мы рады… – радость в словах говорившего звучала вполне искренняя, – несказанно рады тому, что вы живы и здоровы.
Ну, насчет «здоровы» это еще как сказать… Превозмогая боль, Дипольд повернул голову к словоохотливому спутнику.
Тот сидел на козлах. Бросив поводья, развернувшись всем телом.
Знакомый балахон. Только почему-то с дыркой на животе. А в дыре той поблескивают звенья частых мелких колец.
Знакомый капюшон. Большой, похожий на палаческий, с двумя прорезями для глаз. Сейчас немного сдвинут назад и чуть приоткрыт, так что под одним капюшоном виднеется край другого. Тоже кольчужного.
Двойной капюшон обращен к пфальцграфу. Меж складок зияет глубокая расщелина. А на самом ее дне… Лучи яркого еще заходящего солнца, бьющие сейчас прямо под этот колпак, разгоняют густую тень. Так что снизу, из лежачего положения, под грубой тканью и кольчатой сеткой все же можно разглядеть лицо. Неживое какое-то, бледное, с нездоровой зеленцой и желтизной кожи. Неприятное, бугристое, во многих местах стянутое красными пятнами – видимо, в шрамах от застарелых ожогов. Тонкое и худое. Немолодое уже, совсем немолодое. Но и без явных морщин, неестественно разглаженное. С проницательными глазами. Со слабо выступающим носом. Почти лишенное подбородка. И – седые пряди, свисающие над висками и впалыми щеками. Пожалуй, обычному человеку такое лицо принадлежать не могло. Такое лицо могло принадлежать лишь…
– Магиер, – с ненавистью процедил Дипольд.
Вернее, попытался процедить. Из-под кляпа донеслось нечленораздельное «а…ы…э». Тем не менее его поняли.
– Лебиус Марагалиус, к вашим услугам…
Капюшон слегка колыхнулся. Неподвижное лицо на дне матерчатого и кольчужного ущелья чуть дернулось мышцами и бугрящимися шрамами. В уголках бескровных губ наметилось слабое подобие улыбки.
– Если хотите, ваша светлость, можете называть меня просто мастер Лебиус.
Точно! Так и есть! Проклятый прагсбургский магиер!
– Очень рад знакомству! – Улыбка старого колдуна сделалась шире, обнажив желтоватые, но на удивление крепкие еще зубы. Тоже, небось, магия… – Надеюсь, оно будет долгим и приятным. Взаимоприятным.
Капюшон отвернулся, Лебиус крикнул куда-то вперед, дальше:
– Ваша светлость, господин маркграф! Дипольд в сознании!
– Стоя-а-ать! – донеслось в ответ.
Ответ-приказ это был.
Магиер натянул поводья. Сопровождавшие повозку всадники тоже остановились. И вскоре другое лицо – знакомое ненавистное лицо змеиного графа в овале открытого забрала возникло над высоким дощатым бортом. Альфред Чернокнижник с седла оглядел обоих пленников. В глазах оберландца читались насмешливое сочувствие и столь же насмешливое радушие.
– Вытащите у них кляпы, – распорядился маркграф. – И попотчуйте хорошенько. Пусть подкрепятся. Дорога у нас еще неблизкая.
– Мэ…аф…эс! – вместе с кляпом выплюнул Дипольд. Жутко болели челюсти, не слушался язык. Но он все же постарался. И со второго раза выговорил-таки, что хотел: – Мерзавец!
– Да-да, конечно, – рассеянно кивнул Альфред. – Мне тоже очень приятно ваше общество. А теперь, будьте любезны, угощайтесь.
На повозке, в уголке, прямо на грязной замызганной рогоже возле трупа оруженосцы и слуги Альфреда уже раскладывали нехитрую снедь. Лепешки, сыр, вяленое и копченое мясо. Пузатые плетеные фляги, в которых что-то весьма красноречиво побулькивало.
– Дражайший Дипольд, милая Герда, прошу к столу, – паясничал, гарцуя возле повозки, Чернокнижник. – Надеюсь, вы не в обиде за подобную фамильярность и скромное походное угощение. Не стесняйтесь. Ешьте, пейте вволю. Вино – кстати, весьма рекомендую. Очень славное. Из специальных запасов. Гейнское. Вам, пфальцграф, должно особенно понравиться. Признаюсь, пока вы были без сознания, в вас уже пытались влить немного винца. («Ах, вот откуда пятна на одежде…») Нельзя сказать, чтобы попытка эта увенчалась особенным успехом – ваш организм отчего-то отказывался принимать живительную влагу в нужных ему количествах, но уж теперь-то… А? Теперь?
Альфред выжидающе уставился на пленника.
Вообще-то, будучи связанным, Дипольд ни есть, ни пить не мог. Да и не собирался он этого делать. О чем сразу же предупредил:
– К твоей пище я не притронусь, оберландский ублюдок!
– Тогда вас придется кормить принудительно, ваша светлость, – расстроенно вздохнул Альфред. – Мне совсем не хочется, чтобы вы скончались в пути от истощения.
– Уж лучше сдохнуть!
– Нет, смею заверить, это хуже. Подумайте сами, что обо мне станут говорить, если я допущу смерть будущего кронпринца, пользующегося моим гостеприимством. Да и прекрасную деву из благородного нидербургского дома морить голодом тоже как-то не по-рыцарски.
Альфред повернулся к слугам. Вяло махнул рукой:
– Накормить их! Сначала – даму!
Девушка не долго сопротивлялась. Не смогла. Выпучив глаза, задыхаясь, заходясь в кашле, извергая из себя непрожеванные куски, она все же глотала насильно впихиваемую пищу.
– Прекратите! – потребовал Дипольд.
Перемазанная едой, рыдающая, бьющаяся в пред-рвотных позывах Герда-Без-Изъяна окончательно утратила в его глазах былое очарование. Но все же она была женщина, а он мужчина. Благородный рыцарь, коему надлежало защищать беззащитных. Нельзя делом – так хотя бы словом.
– Пр-р-рекратите, сволочи! Слышите?!
Не слышали. Продолжали.
Герду все же вырвало. Прямо на путы и рваное платье.
– Довольно! – брезгливо поморщился Чернокнижник. – Полагаю, теперь наша дева сыта. Дайте ей вина, пусть запьет.
Пила Герда сама. Уже не противясь. Пила взахлеб и много.
– Теперь ваша очередь, пфальцграф! Сами будете трапезничать или помочь?
Все-таки напичкать силком его не удалось. Дипольд ревел и мотал головой, будто раненый бык, а после того как он, изловчившись, едва не откусил палец кому-то из маркграфских слуг, от упрямого пленника отстали.
– Я вижу, после турнира вы еще слишком слабы для тяжелой пищи, – маркграф неодобрительно покачал головой. – Что ж…
Снова ленивый жест, обращенный к слугам.
– Влейте в больного вина. Пусть хоть немного наберется сил. Не волнуйтесь, ваша светлость, вино поможет, излечит и успокоит.
Сжатые зубы ему раздвинули рукоятью кожаной плети. Откуда-то возникла воронка с длинным горлышком. Удерживая голову Дипольда в несколько рук, ее вставили, впихнули в самое горло. Такие воронки отцы-инквизиторы используют, практикуя водяные пытки. Через такие воронки в глотки еретиков и колдунов вливают столько воды, сколько попросту не в состоянии принять человеческое чрево. А теперь вот инквизиторский инструмент верой и правдой послужит оберландскому колдуну-Чернокнижнику. «Только меня, как благородного гейнского пфальцграфа, будут пытать не водой, а вином! – промелькнуло в голове Дипольда. – Гейнским! Проклятый Черно…»
И вино полилось…
Нет, это не было пыткой. Влили полфляги – не больнее.
Прекратили. Вынули воронку. Либо его просто хотели напоить, чтобы горячий пфальцграф не набедокурил в дороге, либо Альфред действительно пытался доступным ему способом поддержать силы упрямого пленника.
А вино-то в самом деле помогало… Да, гейнское, но с каким-то особым солоновато-кровавым, что ли, привкусом, хмельное, терпкое, в меру горькое, немного кисловатое, хорошо утоляющее жажду, оно как-то сразу уняло ноющую боль и гул под черепной костью, увлажнило сухие губы, погасило зарождающийся лихорадочный жар в теле.
Прямо не вино, а целебный бальзам! Впрочем, вполне возможно… Лебиус ведь рядом, а магиеры используют свое колдовство не только для создания големов.
Бодрости заметно прибавилось, а вот мысли малость помутились, утратили связность. Что ж, вино есть вино. Даже родное гейнское. Даже такое целебное.
Им все же дали небольшие послабления. Сняли лишние путы. Только на руках оставили ремни, а на ногах – кандалы. Причем короткая тяжелая цепь, связывавшая два железных кольца на лодыжках, была соединена с другой цепью, прикованной к борту повозки, и напрочь исключала всякую возможность побега. Во время частых, но кратких остановок оберландцы развязывали пленникам руки, вынимали кляпы, раскладывали перед Дипольдом и Гердой еду, однако силой кормить больше не пытались. А вот чудесным вином поили. Не спрашивая.
Они пили. Было в том что-то вроде негласного договора. От пищи из рук врага Дипольд отказывался наотрез, но, памятуя об инквизиторской воронке, с которой все равно не поспоришь, послушно делал несколько глотков из фляги. Тем более что гейнское, как ни крути, улучшало самочувствие и поднимало дух. И притом – странное дело – даже не вызывало привычной сухости в горле, как после обычной пирушки.
Герда тоже не ела – после первой насильственной кормежки попросту не могла, наверное. А может, это от страха. Но пила тоже – послушно и много. Видимо, вино помогало и ей. Прежде всего забыться помогало.
А забывать было что. Ибо плен оставался пленом. Переговариваться друг с другом сыну остландского курфюрста и дочери нидербургского бургграфа не позволяли. Брань со стороны Дипольда, очередная истерика Герды или попытка тайком перекинуться между собой парой слов неизменно пресекались грязным жеваным кляпом. И новыми ремнями на руки. Чтоб этот самый кляп не вырвать.
И так в пьяном молчаливом полусне-полуяви – тряска в громадной оберландской повозке до следующей остановки. Где снова вино. И снова кляп. Дорога проходила в постепенно накапливающемся, нарастающем, сгущающемся, давящем хмельном тумане. Плотный туман этот порой веселил Дипольда, однако вместе с тем медленно, но верно угнетал разум. А вслед за разумом – и волю. Прежде молодой пфальцграф никогда не употреблял гейнского в таких количествах и даже не подозревал, что вино может оказаться настолько коварным и крепким.
ГЛАВА 16
Вскоре после выпитого он начал проваливаться в забытье, в небытие. Целиком проваливаться, с головой, без остатка. Но "в определенном смысле это было даже хорошо. Очень хорошо. Ибо так все плохое проходило мимо. Правда, когда винные пары все же немного рассеивались… О, тогда хотелось крови! Или хотя бы снова – вина.
В пути с пленниками случалось много неприятного и откровенно унизительного. Ровно столько, сколько неприятностей и унижений выпадает на долю прикованного к телеге человека. Поскольку цепи размыкать Альфред запретил строго-настрого, даже нужду на привалах они вынуждены были справлять под повозку. Дипольду было проще, а вот его спутнице… Сам-то пфальцграф, конечно, отводил глаза, когда несчастная девушка, шурша юбками, краснея и плача от стыда, пыталась укрыться под колесом. Но вот оберландцы открыто и с глумливыми ухмылками пялились на Герду. Рук дисциплинированные солдаты Альфреда не распускали, скабрезными остротами вслух не сыпали, однако их красноречивые взгляды говорили больнее, чем руки и слова.
Дипольд в такие моменты вскипал от бешенства, но чего уж там… Именно в такие моменты Герда-Без-Изъяна превращалась в глазах гордого пфальцграфа из непривлекательной спутницы в вовсе противную и отталкивающую. Одним своим присутствием и униженным положением она усугубляла осознание его собственного бессилия. Дипольд Славный видел страдания Герды, понимал, что должен помочь, но помочь ничем не мог, и оттого в первую очередь злился именно на нее. Ибо без дочери Рудольфа все было бы проще и легче. К тому же жутко раздражали нескончаемые слезы и неумолкающие бессмысленные стоны-мычания Герды.
Если бы случилось чудо и оба они вдруг обрели свободу, просить ее руки и сердца Дипольд теперь точно не стал бы. Нет, он, конечно, отомстит – не только за свой позор, но и за надругательства над бедной беззащитной девушкой. И отомстит страшно – и маркграфу отомстит, и его магиеру, и солдафонам, охранявшим повозку, и голему, и всей Оберландмарке! Отомстит, несомненно. При первом же удобном случае. Но местью же и ограничится… А женитьба на Герде – до чего же неразумные то были мысли!
Альфред Оберландский часто менял охрану, особое внимание уделяя тыловым дозорам. Но, похоже, делал это Чернокнижник больше для порядка. Сам он вел себя так, будто вовсе не опасался преследования. Будто знал наверняка, что ни ему, ни его небольшому отряду ничего в пути не угрожает.
Лебиус время от времени отдавал поводья кому-нибудь из слуг маркграфа, а сам впадал в колдовской транс. Что чаротворил – неведомо. Матер просто сидел в повозке неподвижно, укрывшись своим капюшоном, и неразборчиво бормотал под нос. Иногда беглый прагсбуржец отходил в сторону, что-то обсуждал наедине со змеиным графом. Все остальное время Лебиус находился при големе, готовый в любую минуту поднять стального рыцаря. Однако нужды такой не возникало. Погони позади не наблюдалось. Да и впереди никто не решался встать на пути знамени с серебряной змеей Верхней Марки.
Сначала ехали по нидербургскому приграничью – по местам диким, безлюдным. Что неудивительно: селиться у оберландского порубежья желающих не было. Лишь изредка встречались старые полуразрушенные домишки и покосившиеся частоколы оставленных селений да заброшенных малых бургов. И ни дымка, ни человека, ни скотины, ни взлаивающего пса-пустобреха.
К повозке иногда подъезжал Альфред. Ненадолго… Взглянет на пленников. Ухмыльнется нагло из-под поднятого забрала, блеснет начищенным нагрудником со свежей вмятиной и, не вступая в разговоры, повернет коня.