Нена отвезла его на своей машине в больницу, выхаживала его, пока он не выздоровел, и в конце концов оба, честь по чести, постигли науку любви. Они проводили тяжкие июньские дни на внутренней террасе дома, в котором прожили шесть поколений Даконте, она наигрывала модные песенки на саксофоне, а он сидел с загипсованной рукой и смотрел на нее из гамака с неизбывным удивлением. В доме было бессчетное количество громадных, во всю стену, окон, выходивших на гнилостную лужу залива, и дом этот был одним из самых больших и старинных в районе Ла Манга и, без сомнения, самым безобразным. Но выложенная в шахматном порядке плиткой терраса, на которой Нена Даконте играла на саксофоне, была тихой заводью в послеполуденном зное и выходила в тенистое патио, где росли манго и бананы, а под ними была могила без надписи, еще более древняя, чем дом и память семьи Нены Даконте. Даже полнейшие профаны в музыке считали звуки саксофона неуместными в столь знатном доме. «Гудит как пароход», – сказала, услышав их впервые, бабушка Нены Даконте. Мать тщетно пыталась заставить ее играть по-другому, а не так, как Нене было удобно: высоко задрав юбку и раздвинув ноги; да и чувственность такая, по мнению матери, была вовсе не обязательной для музыки. «Мне все равно, на чем ты играешь, – говорила она, – лишь бы ты держала ноги вместе». Но именно эта атмосфера прощальных пароходных гудков и кровожадной любви и позволила Нене Даконте пробить броню ожесточенности, которой окружил себя Билли Сан-чес. Она увидела, что печально известный хулиган, которому все сходило с рук из-за его знатного происхождения, на самом деле – испуганный и ранимый сирота. Они так сблизились за то время, пока у него срастались кости на руке, что он сам изумился стремительности, с которой нахлынула любовь, когда одним дождливым вечером она, оставшись с ним вдвоем в доме, привела его в свою девичью постель. И почти две недели они в это же самое время резвились голышом под ошеломленными взглядами портретов национальных героев и ненасытных бабушек, блаженствовавших до них в раю сей исторической постели. Даже в передышках они не одевались, а валялись раздетые, открыв окна и вдыхая вонь пароходов в бухте и прислушиваясь вместе с безмолвствовавшим саксофоном к знакомым звукам, доносившимся из патио: к неподражаемому кваканью жабы под бананом, к воде, капавшей на безымянную могилу, к естественному ходу жизни, познать который у них не было времени раньше.
К возвращению родителей Нены Даконте они уже настолько преуспели в науке любви, что жизнь сводилась у них только к этому, и они занимались любовью когда угодно и где угодно, стараясь каждый раз обрести ее заново. Вначале они совершенствовались в спортивных автомобилях, которыми отец Билли Санчеса пытался загладить свою вину перед сыном. Потом, когда автомобили стали для них пройденным этапом, они забирались по ночам в пустые раздевалки Марбельи, где их впервые свела судьба, и даже проникли в маскарадных костюмах во время ноябрьского карнавала в номера бывшего квартала рабов «Гефсиманский сад», под крылышко к сводницам, которые всего несколько недель назад вынуждены были терпеть Билли Санчеса с его бандой каденерос[2] . Нена Даконте предавалась тайной любви с тем же неистовым самозабвением, которое раньше растрачивала на саксофон, так что в конце концов укрощенный ею разбойник понял, что она имела в виду, говоря, что с ней ему придется стать негром. Билли Санчес всегда отвечал ей взаимностью и был столь же безудержен. Поженившись, они отправились в свадебное путешествие, и пока стюардессы дремали, пролетая над Атлантическим океаном, отдали дань любви, с трудом втиснувшись в туалет самолета и умирая больше со смеху, чем от наслаждения.