Речь, сами понимаете, шла о крышевании. И вот уже на следующий день по всей стране, с севера на юг и с запада на восток, в двери похоронных контор входили посетители — как правило, двое мужчин, иногда — мужчина и женщина, и уж совсем редко — две женщины — учтиво спрашивали управляющего, а потом уж ему самому культурно объясняли, что над предприятием его нависла опасность захвата, взрыва или поджога, ибо активисты неких незаконных ассоциаций, требовавших включить право на бессмертие во всеобщую декларацию прав человека, теперь в бессильной ярости заносят тяжелую руку возмездия над похоронными бюро, виновными разве лишь в том, что предоставляют усопшим — последний приют. Мы располагаем точными сведениями, продолжал один из посетителей, что эти подрывные акции, которые в случае сопротивления могут даже привести к убийствам владельца бюро, директора его, двух-трех сотрудников, равно как и членов их семей, начнутся завтра же и не исключено, что — в этом квартале. Что же мне делать, вопрошал, содрогаясь, устрашенный собеседник. Да ничего не делать, вам делать решительно нечего, а вот мы могли бы вас защитить, если, конечно, хотите. Конечно, хочу, защитите меня, пожалуйста. Для этого придется выполнить кое-какие условия. Да какие угодно, я на все согласен, только защитите меня. Прежде всего никому — даже вашей жене — ни слова об этом. Я не женат. Да неважно, матери, бабушке, тетке — никому не говорите. Рта не раскрою. И правильно сделаете, иначе рискуете остаться с закрытым ртом навсегда. Какие же еще условия. Только одно — заплатить, сколько мы скажем. Заплатить. Ну, а как бы вы хотели — нам же придется обеспечивать вашу безопасность, а это, дорогой мой, требует расходов. Понял. Мы смогли бы защитить все человечество, будь оно в силах заплатить, сколько следует, а впрочем, недаром же сказано — за временем одним другое настает, так что мы надежды не теряем. Понял. До чего хорошо, что вы так быстро все схватываете. И сколько же я должен уплатить. Вот здесь сумма проставлена. Сколько-сколько. Цена справедливая, не с потолка взята. Так это за год или за месяц. За неделю. Да откуда ж у меня такие деньги, похоронный бизнес золотых гор не приносит. Вам еще повезло, что мы не запросили с вас столько, во сколько вы оцениваете свою жизнь. Ну, это понятно, жизнь-то одна, другой не будет. А чтоб и эту не потерять, мой вам совет — берегите ее. Я должен все обдумать, а потом еще обсудить со своими компаньонами. У вас — ровно двадцать четыре часа и ни минуты больше, через сутки мы умываем руки, и на вас ляжет полная ответственность за все, что может случиться с вами, а случится-то обязательно, хотя мы уверены, что на первый раз обойдется без смертоубийства, и тогда мы продолжим этот разговор, но цена удвоится, и вам придется заплатить, вы даже не представляете, до чего безжалостны эти ассоциации граждан, отстаивающие право на вечность. Ладно, я согласен. За четыре недели вперед, если вас не затруднит. За четыре. Что ж вы так кричите-то: ваш случай — особый, мы же вам объяснили, что обеспечить безопасность — дело не дешевое. Наличными или чек. Наличными, пожалуйста, чеки принимаем только в других обстоятельствах и когда речь идет о таких суммах, которые в руках не удержишь. Управляющий открыл сейф, пересчитал купюры и, вручая их посетителям, спросил: Позвольте, а расписочку бы какую-нибудь, что мне гарантируется безопасность. Ни расписки, ни гарантий, придется вам довольствоваться нашим честным словом. Честным, вы сказали. Совершенно верно, честным, сами увидите, в какой чести у нас честное слово и какие почести мы ему воздаем. А где мне вас найти в случае надобности. Не беспокойтесь, мы сами вас найдем. Пойдемте, я провожу. Сидите-сидите, мы дорогу знаем: по коридору налево, мимо торгового зала, где выставлены на продажу гробы, потом пройти помещение, где торгуют косметикой, дальше приемная, а оттуда и выход на улицу.
Честным, вы сказали. Совершенно верно, честным, сами увидите, в какой чести у нас честное слово и какие почести мы ему воздаем. А где мне вас найти в случае надобности. Не беспокойтесь, мы сами вас найдем. Пойдемте, я провожу. Сидите-сидите, мы дорогу знаем: по коридору налево, мимо торгового зала, где выставлены на продажу гробы, потом пройти помещение, где торгуют косметикой, дальше приемная, а оттуда и выход на улицу. Стало быть, не заблудитесь. Ни в коем случае, мы превосходно ориентируемся. И не потеряетесь. Мы не теряемся никогда, и в доказательство этого через месяц придет к вам наш человек за очередным взносом. Как я узнаю, что это он и есть. А вот взглянете на него — и сразу поймете, ни малейших сомнений не останется. Что ж, до свиданья. До свиданья, ну, что вы, не за что.
И напоследок — last but not least — о католической, апостольской и, соответственно, римской церкви, обнаружившей много поводов быть довольной собою. Будучи с самого начала твердо убеждена в том, что смерть может отмениться только и исключительно кознями сатаны и что нет средства борьбы с ними лучше упорной молитвы, церковь отложила в сторонку добродетель скромности, которую с изрядным трудом и немалыми жертвами культивировала, и стала без удержу славословить себя и восхвалять за удачно проведенную общенациональную кампанию, преследовавшую цель испросить у господа бога скорейшего возврата смерти для избавления бедного человечества от еще злейших бед, конец цитаты. Молитвы шли до небес целых восемь месяцев, что и неудивительно, если вспомнить — до марса полгода лёту, а ведь небеса значительно дальше: тринадцать триллионов световых лет, если округлить цифры. К медовой сласти законного удовлетворения, испытываемого церковью, примешивалась, однако, и капля деготка. Богословы спорили, так и не придя к согласию, о том, какие все же мотивы побудили творца и вседержителя вернуть смерть немедленно, не дав даже соборовать те шестьдесят две тысячи умирающих, которые, лишившись благодати последнего причастия, испустили дух скорее, чем мы об этом вам сказали. И червячок сомнения — подчинена ли смерть богу или все же начальствует над ним — продолжал тайно точить умы церковников, в среде которых дерзкое допущение — мол, смерть и бог суть лицевая и оборотная стороны одной медали — до сих пор считалось не то что ересью, а самым отвратительным святотатством. Но это — так сказать, взгляд изнутри. Огромному же большинству обычных людей казалось, что церковь занята прежде всего участием в погребении королевы-матери. После того, как шестьдесят две тысячи человек обрели вечный покой и катафалки их больше не затрудняли уличное движение, пришло время отвезти опочившую государыню в свинцовом, как и подобает, гробу в королевскую усыпальницу. И газеты не преминули написать, что была перевернута еще одна страница истории.
Надо полагать, что только хорошее воспитание, приметы которого в наши дни встречаются все реже, да еще более или менее суеверное уважение к печатному слову, переполняющее робкие души, не позволили нашим читателям, выказывающим, впрочем, явные признаки едва сдерживаемого нетерпения, не захлебнуться в этом обильном словесном потоке, если не потопе, и не осведомиться, что же все-таки делала смерть с той роковой ночи, когда возвестила о своем возвращении. Памятуя о том, сколь велика роль, сыгранная в этих никогда прежде не виданных событиях нижепоименованными институтами и организациями, мы и вынуждены были бы с излишней, быть может, обстоятельностью объяснить, как же ответили на внезапное и резкое изменение ситуации дома престарелых, больницы, страховые компании, католическая церковь, однако если бы дело было в том, что смерть, учтя огромное количество покойников, которых надо предать земле в самое ближайшее время, приняла внезапно решение, продиктованное совершенно неожиданным и в высшей степени похвальным движением души, продлить еще на несколько дней свое отсутствие с тем, чтобы жизнь вновь вернулась на прежнюю, накатанную колею люди, скончавшиеся только что, иными словами — в первые дни восстановленного режима — волей-неволей присоединились к тем несчастным, что много месяцев кряду были в буквальном, а отнюдь не переносном смысле ни живы, ни мертвы, и об этих свежих покойниках мы, как настоятельно велит логика, должны были бы поговорить.