В голове у меня царил кавардак, я чувствовал себя как упрямый младенец, на чьи вопли никто не обращает внимания. Ведь все было, как оно есть, как должно быть. На всякий случай от меня отошли на безопасное расстояние и теперь внимали совсем другому оратору, которого я не слышал и не видел, теперь эти люди то и дело прерывали его речь взрывами смеха. Но даже охватившее меня наконец разочарование было каким-то странно трезвым, словно запланированным заранее.
Еще не известно, оскорбленно подумал я, кто здесь остался в дураках. Убожество, процедил я сквозь зубы. И вдруг вся толпа, как один человек, как по сигналу, повернулась ко мне. Она глядела пристально и строго, лишь изредка разражаясь короткими смешками, а я все никак не мог понять, что тут смешного. И наконец заметил, что вокруг собралась половина школы. Физиономии учителей и учеников, щека к щеке, пялились на меня, хихикали и снова пялились. Только Нади среди них не было.
«Да, да, вы не ослышались, я ничего не понимаю, совсем ничего, — залепетал я малодушно, потому что головы приблизились и загородили мне поле зрения, — не знаю, чего вы хотите, за что ненавидите. Может, вы даже довольны, что все идет как идет, очень даже довольны».
Тут мои слушатели расхохотались прямо-таки истерически, до визга. Я сам чуть не завизжал вместе с этими широко разинутыми ртами, подступившими настолько близко, что я видел, как в глотках дрожат язычки, и ощущал брызги обдающей меня мелким дождем слюны, я сам чуть не рассмеялся вместе с ними, а смех все ширился и нарастал, и в нем вдруг стал слышен одинокий легкий смешок, высокий, как сопрано, раскатившийся целой серией быстрых арпеджио, и тут же их перекрыл мощный взрыв хохота, который заставил толпу расступиться и освободить путь для тебя, смеющегося, сияющего шоу-мастера.
И вот ты уже идешь ко мне, еще слегка сомневаясь и впрямь чуть-чуть прихрамывая, но уже раскрыв объятия, в одной руке бокал с виски, в другой — скейтборд.
Твой почетный караул сразу же впал в раж, они махали тебе с таким восторгом, что потянуло сквозняком, меня зазнобило, как на ветру. Я хотел поплотнее закутаться в свою куртку и тут обнаружил, что совершенно гол. И чем ближе ты, хромая, подходил ко мне, тем больше я мерз. Теперь ты уже издали протягивал мне руку, теперь я, как безумный, стучал зубами. И я почувствовал то, чего давно ожидал и что всегда разумелось как бы само собой, почувствовал, как мои зубы, один за другим, выскакивают из нижней челюсти и скатываются в рот. Я облизал дыры, очень осторожно провел языком вдоль резцов, но от нажатия они сразу же обломились и сорвались в глотку, и как раз в этот момент твое лицо оказалось прямо над моим.
Оно выглядит таким белым в обрамлении белокурых локонов. Мне кажется, ты молчишь, губы словно срослись, а я ведь по-прежнему слышу отзвук твоего хохота. Звенящее, дребезжащее эхо. И твоя голова — это голова некой статуи со слепыми белками глаз, в венце света, синеватого такого света, да. И ты держишь бокал возле своей каменной щеки. И наконец опрокидываешь его, жидкость стекает мне на глаза, я не могу их закрыть, я должен держать их открытыми, мои глаза, должен раскрыть их как можно шире, но ничего плохого не происходит, мне даже приятно, это почти согревает на ледяном ветру. Тонкий золотой дождь нисходит на мои глазные яблоки и согревает их, и оттуда распространяется тепло, от висков ко рту, на вкус он как вода, этот алкоголь, теплая вода струится по шее, льется на грудь, меня переполняет такая глубокая благодарность, чудо, думаю я, действительно чудо.
Я очнулся, дрожа всем телом, промокший насквозь. Рассвет встретил меня моросящим дождем. В ветвях шелестел ветер, а когда я пересекал поляну, вокруг колыхались легкие полосы тумана.
Стуча зубами от холода, я продрался сквозь подлесок и вышел на опушку, это совсем недалеко, там проходит асфальтированная дорожка, и я сразу понял, где нахожусь. Спустя немного времени я уже стоял под горячим душем. А вот на шее маленькая царапина, надо же, ободрал кожу, когда свалился со ствола. До сих пор саднит.
2
Еще одна неделя мимо. Еще неделя той же тягомотины, какая ожидает меня на следующей неделе. Я сижу за компьютером, пишу при включенном телевизоре, все как всегда. Но что-то все же назревает. Хоть я и не имею ни малейшего понятия, что именно, но что-то замышляется. С нетерпением жду, что оно вылезет, выползет из своего укрытия, станет наконец осязаемым. Нет, Надя тут ни при чем, это общее, латентное, туманное сверхдавление. Вхожу на школьный двор, миную ворота, и оно ударяет мне в лицо.
Ну как это тебе описать? Например, все сразу звучит громче, чем обычно. Улюлюканье школьников, утренние приветствия, всасывающий шум при открывании парадной двери, мои собственные гулкие шаги в коридоре, ведущем в учительскую. Строго говоря, это начинается еще раньше. Оно готовится. Уже в электричке, уже когда ныряешь в город, спускаешься в метро.
Прижавшись лбом к окну вагона, я, как обычно, гляжу на убегающие рельсы, на плавное скольжение осторожно раскрывающегося пространства. Все словно вымыто в утреннем свете, но на самом деле я все время начеку. Жду появления стены, автоматически, инстинктивно. Сначала она некоторое время движется на уровне окна, потом вырастает до неба, очень быстро, поезд идет слегка под уклон, теперь мимо проносятся слизистые цветные поля, лиловые, лягушачье-зеленые, серебряные граффити, слишком быстро, чтобы успеть их разглядеть. Пока все не становится совсем черным. Каждый раз такое чувство, что тебя вдруг рванули назад, каждый раз кажется, что шумы нарастают. Они вообще только сейчас и становятся слышными, какое-то жужжанье, глухой стук колес. Потом впечатление внезапно обрушившейся тьмы, как всегда, уступает место уверенности, что свет не совсем пропал под давно включенными лампами купе. Глаза и мозг встали на место, я снова продвигаюсь вперед, я снова в пути, ежедневное низвержение в шахту преодолено, я приезжаю на вокзал, где у меня пересадка. А там сразу отдаюсь на волю то и дело застревающих человеческих потоков.
Не бежать от них, пробиваться, говорю я себе. По крайней мере хотя бы эти несколько минут поберечь себя, отключить органы чувств, закрыть глаза. В ушах молодого аккуратного банковского клерка затычки наушников. Мы толчками просачиваемся сквозь воронки, сквозь шлюзы, входы и выходы.
С этого подземного утра все и начинается. Никакого лихорадочного хаоса, царит согласие. Никаких любезностей, никакой агрессии, каждый оставляет других в покое, отдается движению с минимальной затратой сил. Мои мышцы действительно расслабляются, зато слух обострен. Я вливаюсь в пассажирские потоки, попадаю в пробки, столкновения, внезапные водовороты.
Чтобы в каждом переходе и в каждом вагоне снова оказаться среди сотни случайных попутчиков. Никогда не перестану удивляться этому огромному множеству отдельных особей, из коих каждая испытывает один и тот же позыв — хоть чем-то, хоть крошечной деталью выделиться из массы себе подобных. Я тогда каждый раз, как бы это сказать, скукоживаюсь. От меня остается лишь надменная, важная мина, убогая переоценка себя, которая отражается на любой физиономии.
И никогда ни единого знакомого лица. Если не считать сумасшедшего, который слоняется здесь каждый день. Он семенит по платформе взад-вперед, а пластинка в его голове прокручивает одни и те же фразы, иголка застревает, и он ставит ее снова и снова.
«Во всяком… во всяком… во всяком случае будет борьба…»
Между тем меня выносит на поверхность, навстречу так называемым будням.