Он осмеливается даже утверждать, что моральное разложение и одичание общества берут свое начало в такой чрезмерной, никчемушной стирке, да и о воде надо подумать — когда вся вода в один прекрасный день окажется израсходованной на стирку, ничто больше не сможет сдержать засухи и огненных смерчей. Eмy хотелось бы просто напомнить об этом.
Но в конце концов он отдал ей свою одежду, она ждала, не прерывая его, и мешала ему вовсе не стыдливость, вряд ли он думал о том, что она увидит егочутьли не голым, нет, именно оде он не желал бросать на произвол судьбы, обнажать. Она стирала и полоскала, стирала и полоскала, пять раз сменила воду в цинковом корыте. Последняя вода была уже без слизи, просто серая, и тогда Катарина сдалась. Тот, кто появится потом, чтобы по-настоящему позаботиться о нем, постирает более основательно, окончательно.
Она повесила клетчатую и черную тряпки на вьюшку плиты, разложив их сушиться на странных, толстых ветвях, прочно приделанных к стене слева от нее.
Но этого он ни при каких обстоятельствах допустить не мог. Ни за что, специальное устройство нельзя использовать для таких целей, в хозяйстве, так сказать; воистину, оно не для того предназначено. Нет, можно натянуть веревку где-нибудь, там, где ей хочется, между двумя дверными ручками или на кривых гвоздях, торчащих там и сям в стенах. Пусть пеняет на себя, он не несет никакой ответственности за эту проклятую стирку, она — человек с юга, который все знает лучше всех, наверняка найдет выход, но он ожидал — и это ему хотелось отметить — большего внимания и скромной заботы с ее стороны вот так, в самом начале их отношений.
Возможно, в этом пустынном уголке земли имелся всего лишь один снегоочиститель. Без отдыха двигался вперед этот единственный снегоочиститель по прямым, узким дорогам, через болота и ельники, уже стемнело, и бесконечность поглощала свет фар. День и ночь он, громыхая, катил вперед, не останавливаясь ни на мш Эту местность никогда не расчистить.
Хадар лежал на диване.
Горит свет у Улофа? Дым из трубы идет?
Нет, — отвтила она, и свет не горит, и дым не идет.
— Ты должна писать, — сказал он. у себя наверху и писать. Ты должна писать книги. Это не так просто, — сказала она. — Это не то что есть и спать.
Не думай обо мне, сказал он. я сам справлюсь, со мной все в порядке.
Кошка, свернувшаяся у него в ногах, вновь оказалась у двери, Катарина выпустила ее.
— Замерзнет ведь, — сказала она. И зажгла верхнюю лампочку.
Ты должна сидеть у себя в комнате, и что- бы тебе никто не мешал, в этом весь смысл, — сказал он. — Раз уж ты нашла здесь приют. Сидеть с ручкой в руке и предаваться мыслям.
— В этом весь смысл, — повторил он.
А потом опять спросил насчет дыма и света у соседа.
— Нет, — ответила она, — там совсем темно и тахо. Тогда он оторвал голову от подушки, даже приподнялся, опираясь на локти, и был; перевести дух, прежде чем смог выговорить: Уж не случилось ли с ним чего! Может, он куда-нибудь пошел, предположила она.
Он дома, — сказал Хадар. — Больше ему негде быть. Даже если он помер, он дома. А о нем некому позаботиться? Кому он нужен? — сказал Хадар. — Такой человек! Нет, ни одна честная и порядочная душа не захочет иметь с ним дело!
С наружной стороны окна на двух ржавых гвоздях висел градусник.
— Почти пять градусов мороза, — сказала она. — Он должен затопить. Ведь здесь, в горах, наверное, для стужи пределов не бывает.
И он подтвердил: пределов для стужи нет. Птицы, бывает, закоченев, падают с деревьев, озера промерзают до дна, дыхание превращается не в пар, а в сосульки.
Но пока, — сказал он, — пока еще толькоосень.
Значит, тут зимой есть птицы, спросила она.
Да, Господи! Видимо-невидимо птиц, и стаи, и отдельные бедолаги! Он с удовольствием их перечислит: воробьи, глухари, кулики, трясогузки, снегири, белые куропатки, свиристель, тетерева и тетерки, дятлы, коршуны, рябчики.
И лебеди.
Это невозможно, Только не лебеди. возразила она.
Я не могу знать всего, Ты сказал он. требуешь от меня невозможного. Разве мне по силам уследить за всеми птицами
Влага от выстиранного белья и вымытого пола осела на оконных стеклах, Катарина рукавом протерла запотевшие окна. Хадар снова лег. Сейчас он, должно быть, зажег лампу, сказал он. — Надобно включать свет, чтобы в темноте не наткнуться на стул или сапоги, а то упадешь возле плиты и обожжешься.
— Нет, в окнах темно, я почти и дома-то не вижу.
Он надолго замолчал, потом посмотрел на нее широко раскрытыми глазами и произнес:
Не случилось ли с ним чего? Вдруг он валяется там мертвый. Наконец. Эта сволочь. А ежели он только наполовину мертвый? Никто не хочет, чтоб он мучался. Это дерьмо. Больше чем нужно
Только бы снегоочиститель пришел, сказала она, — тогда ему помогут.
Ну-ну, верь в свой в снегоочиститель. Ты же с юга.
Ну, а если он и правда умер, то ему не надо ни огня, ни света.
— Кто-то все же должен бы сходить да посмотреть, что с ним, — сказал Хадар. — Ежели бы кто решился. Ежели бы у него какой знакомый был. Ежели б он не был такой мерзкий тип. Ну да пусть валяется там.
Я ведь ничего не знаю, сказала она, я его не знаю.
Хадар помолчал минуту.
— Я об этом и не подумал, — наконец произнес он. — Это правда. Ты его не знаешь. Ты даже не слышала о нем никогда. Для тебя он человек как все остальные. Так что…
Она шла, утопая по колено в снегу, надо было бы расчистить тропинку: под снегом, конечно же, есть дорожка между домами братьев.
Она несколько раз кулаком постучала в дверь, внутри все было тихо. Тогда она вошла — через тесные сени — в кухню и повернула выключатель справа от двери, так же как у Хадара.
Не только выключатель и голая лампочка под потолком делали эту кухню точной копией кухни брата. Диван, стол и стулья, дровяная плита, истертый деревянный пол, настенные часы — все было одного сорта, выглядело одинаковым. Не хватало лишь грубых ветвей на стене, специального устройства. И плита другая — здешняя была без жаровни, старая, чугунная.
На диване лежал он, брат, Улоф, тот, с сердцем. Его руки б?ыли сложены на громадном животе, сквозь лопнувшую в нескольких местах брючную ткань вываливалась белая плоть, на подушке покоились тяжелые складки щек и шеи, мешки жира.
Глаз на опухшем лице не видно — очевидно, он смотрит на нее.
— Да, — проговорил он, — я так и думал. Что ты придешь. Лежал тут и ждал тебя.
И спросил, кто она такая.
Ты говоришь, что ждал меня. А потом спрашиваешь, кто я.
Я понял, что он раздобыл себе какого-то человека. Он, Хадар. Я этого давно ждал.
Он беспокоится о тебе. Попросил меня сходить к тебе. Хочет знать, жив ли ты.
Ежели он беспокоится обо мне, сказал Улоф, я ему этого никогда не прощу. И продолжил: Он никогда не был настоящим мужиком, не умел справляться в одиночку. Вечно запасался. Всяческими способами.
На стуле возле дивана стояла вазочка с кусочками сахара, вероятно, Улофу надо было постоянно держать во рту сахар Я так и думал, сказал он, подумал что коли не разведу огонь и не зажгу свет, он пошлет сюда этого самого человека. И я его увижу, в этом и состоял план. Человека, которого он себе раздобыл.
Когда расчистят дорогу, я уеду. Я жду снегоочиститель.
Она по-прежнему стояла у двери и смотрела на него. Его тучность была поистине величественна. Но, разумеется, он умирал.
Только сейчас она увидела кошку, она вспрыгнула на диван и свернулась клубочком у него в ногах.
О сказала она, наверное, пошла за мной, Катарина. — И проскользнула в дверь так, что я не заметила. Минна. Кошка Хадара.
Он положил в рот кусочек сахара, но жевать не стал, очевидно, у него не было зубов.
— Так-так, — произнес он. — Так-так, он, значит, говорит, что кошка его. Лео.