Юноша усмехнулся и сказал, что уж он‑то никогда не позволит решать за себя другому человеку, да еще в таком месте, где соберется целая сотня решающих. Потому что если в одном месте собрались сто человек, и это не война и не пир, то разве можно понять, зачем они собрались?
Сектант оскорбился:
– Как же это может быть, – спросил он, – чтобы человек всегда решал за себя сам? Этакой человек будет убийцей и вором.
– Пусть за человека решает государь. Он‑то смертный бог, а не просто человек. Или вы не считаете себя подданными?
Хозяин харчевни подумал и выразился осторожно, но твердо:
– Государь может требовать повиновения, только если сам повинуется слову Божию. И разница между государем и подданным не та, что один бог, а другой – человек, а та, что подданный повинуется по необходимости, а государь – свободно. Об этом и книжечка есть.
– Гм, – сказал юноша и задумался. Потом он плюнул на левую ладонь и ударил по плевку ребром правой: плевок отскочил к двери, а не внутрь. Молодой человек поднялся и вышел.
Молодой человек был ни кто иной, как Киссур. Он вошел в Небесный Город три часа назад; а по пути научился многому, чему не учат в лицее. Денег у него было довольно, документы отменные. Кстати, книжечку, о которой упоминал сектант, Киссур видел. Она лежала в мешке, который Киссур забрал у одного проезжего. Вообще в этом мешке было столько всего, что, без сомнения, мешок этот не мог быть нажит честным путем.
В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать народ, а народ не имеет права поднимать восстаний, потому что одна несправедливость не исправляет другую. Из этого автор делал вывод, что если государь не повинуется слову божию, то народ не должен безобразничать сам, а должен передоверить свои права на неповиновение выборным советам, представляющим людей – эти‑то советы и знают волю людей лучше их самих. Книжечка эта тогда очень посмешила Киссура. Что значит: «государь не повинуется слову божию?» Это что угодно под такое определение можно подвести. И уж если народ не может говорить сам, то почему за него должна говорить кучка мытарей и хвастунов, один из которых и написал, без сомнения, книжечку?
Киссур шел и обдумывал слышанное. Книжка ему не нравилась. Он, однако, пришел в столицу, чтобы освободить Арфарру. Законным путем он этого сделать не мог. Киссур размышлял о том, что в таком деле трудно будет управиться одному; и что вот, многие недовольны первым министром.
Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, – так она изменилась за полтора года. По обеим сторонам раньше тянулись беленые стены: за бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни были прикрыты, как ресницы скромной девушки. Теперь ставни были распахнуты. Верхняя половина – навес, нижняя половина – прилавок, все вместе получалось лавка. У одной лавки на столбе с желтыми лентами, на котором раньше писались славословия государю, было написано: «Мы продаем все». Киссур подошел к лавке, постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину:
– Эй, милейший! Вы перепутали вывески! «Мы продаем все» – это надо повесить перед дворцом первого министра!
Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но Киссур уже был далеко.
Киссур искал одного человека, Алдона, из военной префектуры. Дошел до Третьей Площади и увидел, что префектуры больше нет. Дом остался, в три этажа, с крытой дорогой снаружи, с часовой башней: но к часам приделали вторую стрелку, и они обозначали какое‑то другое время. Перед домом стоял государь Иршахчан в три этажа ростом, и глядел на дом очень озадаченно.
Киссур понял, что Алдона на прежнем месте нет, а искать его будет подозрительно. Он повернулся и увидел напротив лавку, разряженную, как бесстыжая девка. Киссур купил в лавке корзину персиков и корзину смокв, положил в смоквы записку, кликнул уличного разносчика:
– Снеси это в дом Алдона из префектуры.
Киссур купил в лавке корзину персиков и корзину смокв, положил в смоквы записку, кликнул уличного разносчика:
– Снеси это в дом Алдона из префектуры.
Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур тихонько пошел за ним следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый дом в Нижнем Городе. Из‑за высокой стены пахло осенним ландышем и росовяником, над изгородью был виден верх главного дома и три купола флигельков. Напротив дома Киссур заметил харчевню с лихой надписью: «Хочешь сдать экзамены лучше всех – пей „красную траву“! Только у нас!!! Нас посещает господин министр!»
Киссур взошел на открытую веранду. Ему принесли две чашки риса с подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки, пряженые в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и попросил еще гуся. Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил заплатить серебром, потому что бумага – недоверчивая вещь, с каждый днем дешевеет. Киссур усмехнулся и дал хозяину «единорога»: новую монету, которую завел Нан. «Единорогом» она называлась потому, что на ней был изображен единорог, символ чистоты и справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и спросил, что теперь за учреждение в городской префектуре.
Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи и не наемную силу, а ценные бумаги, и такой рынок называется биржа. Подумал и вынес из задней комнаты сертификат на шелковой подкладке.
– Это что, – спросил Киссур насмешливо, – талисман?
– Это, – ответил хозяин, – еще лучше. Это акции компании под названием Компания Восточных Земель, и в этой компании участвуют все министры, и поэтому ей отданы все права на торговлю и войну с восточными землями. А весь капитал этой компании поделен на доли, которые называются акциями, и эти акции продаются на бирже, и они подобны баранте, каждый год рождающей двух ягнят, и рисовому полю, плодоносящему дважды, – столько процентов они принесут.
Хозяин разъяснил, что два года копил деньги, чтобы купить сад, развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил акции Восточных Земель и даже, как он утверждал, стал как бы собственником той части компании, которая засвидетельствована акцией. И теперь выходило, что по этой бумаге можно получать деньги без возни с хурмой.
– Да, – сказал Киссур, разглядывая бумагу, – пожелай‑дерево за сто розовых.
– За сто пятьдесят.
– Тут написано – сто.
– Это номинальная стоимость, – сказал трактирщик. – Я покупал за сто пятьдесят. А неделю назад они уже стоили триста пятьдесят. А сегодня, за день перед докладами, все четыреста. И все равно покупают, потому что после докладов они будут стоить еще дороже.
Киссур усмехнулся.
– Тьфу на тебя, – сказал он, вот тебе бумажные деньги не нравятся. А ведь это даже не деньги, а так… Ведь эта бумажка сколько хочет, столько и стоит. А если она завтра и гроша не будет стоить?
Хозяин побледнел.
– Это на тебя тьфу, колдун, – закричал он. – Вот я стражу позову за поносные слова о министре!
Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял пожилой уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с широким поясом, украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, – коротким и длинным, и в шапке с серебряными бляхами, – Алдон!
Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был там начальником над строго наказанными. Сделал это Алдон потому, что отец его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка, а вассальные связи сохраняются в трех жизнях и трех поколениях. Обычная городская стража состояла сплошь из аломов, а «парчовые куртки», тайная полиция, почти сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для наказания друг друга.