Утром главным заголовком стала записка в ванной: «Синее платье готово!» С довольной детской улыбкой Альфред возлежал на высоко взбитых подушках, натянув на глаза маску для сна из бизнес-класса «Люфтганзы». В желтом свете настольной лампы он напоминал голливудскую диву без парика: казалось, горничная вот-вот внесет поднос с завтраком и раздвинет тяжелые гардины на окнах, а звезда лениво стянет маску с лица и картинно зевнет. Каждый новый день жизни – триумф.
– Если вы не купите его, я всерьез обижусь, – уговаривал Альфред покупательницу, – ведь это платье изменит вашу жизнь!
Та глядела на него в нерешительности.
– Определенно изменит. – Альфред взял ее за руку, как врач. – Вы просто обязаны его купить!
* * *
Пока был жив муж, Бабетта не отставала от моды. Вехи ее биографии были отмечены различными предметами одежды.
В пять лет ей купили национальный женский костюмчик с темно-красным фартучком. В шесть она получила пару черных лакированных туфелек, которые расцарапала в зарослях ежевики и оттого рыдала весь день. Потом мать сшила ей кремовую зимнюю курточку, в которой девочка была похожа на маленького белого медведя. Потом ей подарили махровый халат с желтой уткой на спине. В пятнадцать лет у Бабетты появилась пара коричневых джинсов, таких узких, что она с трудом втискивалась в них. На распоротую коленку она пришила зеленые сердечки. Потом – румынская пестрая вязаная блузка из немного колючей пряжи. Белая куртка из букле – в ней Бабетта, правда, была похожа на овцу, но, тем не менее, долго в нее куталась, скрывая не по возрасту маленький бюст. От бабушки в наследство ей досталась полупрозрачная голубенькая ночная рубашка, в которой она пыталась соблазнить своего первого друга. Не получилось – он побаивался ее папаши, и, надо сказать, совершенно справедливо. Два года подряд она носила только джинсы и зеленый пуловер с вязкой «косичкой» – просторный, с отцовского плеча.
С первой своей большой любовью Бабетта целый год встречалась в комбинезоне от фирмы «Форд». Расстегивая длинную молнию, ее парень шептал: «Поменяйте мне масло!»
Следующий ее мужчина заявил, что она больше всего нравится ему в платьях и чулках с подвязками. Время от времени Бабетта доставляла ему это удовольствие, не переставая удивляться: стоило ей появиться в таком одеянии, как мужчины придерживали перед ней двери и помогали нести тяжелые пакеты в супермаркете. А она все равно чувствовала себя ряженой. Подвязки ослабевали, холодный воздух задувал между чулком и кожей, и она жаждала как можно скорее снова натянуть любимые джинсы.
Шло время, и приятель все чаще хотел видеть ее в чулках с подвязками. Бабетте это настолько надоело, что она объявила ему: они расстаются – он, мол, любит ее не такой, какая она есть на самом деле. Во время этого последнего объяснения она назло ему напялила чулки с подвязками.
Следующий ухажер купил ей красную шелковую юбку, которую она так ни разу и не надела, но выбросить не решилась – больно уж дорогая.
Того, кто был после, вообще не волновало, как она одета, что ее, конечно, весьма обижало. Если бы он хоть раз высказался по этому поводу, ей было бы что проигнорировать. Сам он носил исключительно тренировочный костюм – был спортсменом. Время от времени они поколачивали друг друга – он воспринимал это как очередной вид спорта, что-то вроде гимнастики, чтобы поддерживать себя в форме.
Потом появился мужчина, который любил Бабетту в любой одежде и беспрестанно осыпал комплиментами. За него она вышла замуж и носила с тех пор неизменно, как и он, ковбойские сапоги. Раз в год они вместе покупали ей новую пару, и Бабетта отдавала ее в мастерскую, чтобы подошвы подбили металлическими пластинками. Они с мужем шли по улице, звонко стуча каблуками, и Бабетта чувствовала себя неуязвимой.
Она достигла в своей жизни всего, к чему стремилась, и мечтала всегда быть с ним, Фрицем Бадером. Всегда.
На восьмом году брака он погиб, попав под машину на Бали. Произнося это, Бабетта не раз замечала на лицах людей с трудом скрываемые эмоции: «Бали? Ах, как это прекрасно!»
Тогда она стала говорить просто: «Он погиб в автомобильной катастрофе» или просто: «в катастрофе». И никто уже не спрашивал, где именно и при каких обстоятельствах это случилось.
Его ковбойские сапоги она выбросила из фуникулера в Доломитовых Альпах. Сколько раз они сюда приезжали, и не сосчитать. Последний раз загорали на горнолыжной базе, а долину покрывал, как одеяло, непроницаемый туман. Фриц тогда заметил: «Сидим же мы вечно там внизу, роемся в грязи под этим туманом и забываем, как здесь, наверху, красиво. А ведь насколько стало бы легче жить, если бы помнили, ну, или хоть изредка вспоминали».
Эти его слова все время звучали у Бабетты в голове. И, слегка напрягая воображение, она чувствовала ладонь Фрица у себя сзади на шее.
Той зимой они решили, что следующее Рождество будут встречать, в виде исключения, не среди снегов, а в теплых краях, на солнце. Как насчет Бали? Бали. Четыре буквы, которые напрочь выбили ее из колеи прежнего существования, как будто она случайно выпала из кабинки горнолыжного подъемника и теперь снизу наблюдает за другими лыжниками, которых канатная дорога проносит над ней, в то время как ее саму смяло в лепешку. Как ей хотелось вовремя выпрыгнуть из фуникулера самой и кинуться в темные лесные дебри, там, далеко внизу под ней. Что может быть проще: отстегнуть ремень, соскользнуть вниз и падать, падать, ничего больше не ощущая. Так же просто, как и продолжать жить.
Бабетта стала носить только черное. Сегодня такое встречается нечасто, а во времена ее детства это был верный знак скорби – женщина с ног до головы в трауре, даже шелковые чулки, и те черные. С ней следовало обращаться бережно, так уж было положено. Бабетта помнила, как менялся голос ее матери всякий раз, когда она заговаривала с такими женщинами – мать понижала голос, говорила тихо, почти шептала, и у дочки тоскливо сосало под ложечкой: казалось, земля уходит из-под ног, дает трещину, и в этот провал падают люди, чтобы, очевидно, уже никогда не вернуться, их забирает смерть.
Обращаться бережно с ней, Бабеттой, никто и не думал. Немногие знакомые скоро потеряли терпение: время идет, а ей все плохо да плохо! Застряла в своем трауре и не желает возвращаться к прежней жизни. Она прекратила с ними общаться, переехала в маленькую квартирку на Тенгштрассе, перестала принимать заказы на оформление подарочной упаковки – ей осточертели зайчики и белые мишки, – и устроилась внештатно художником-иллюстратором в издательство, специализирующееся на книгах по кулинарии и популярной медицинской литературе.
И зажила как монахиня. Или как старушка. Она словно стала невидимой – в зеркало почти не глядит, натягивает на себя все больше и больше слоев одежды и, когда моется, старается не смотреть на свое тело, иметь с ним как можно меньше общего. Везет же мусульманкам! Вот бы укутаться в чадру, спрятаться от всех… Бабетта проваливается в свои черные платья, как в черную дыру. И превращается просто в темное пятно в собственной биографии.
Рядом с ее квартиркой располагается кладбище Швабинг. Раньше она его не замечала – семь с лишним лет назад они с Фрицем весело проводили время в здешних пивнушках и барах: Бабетта была молодая, крутая, самоуверенная, в красной мини-юбке, с загорелыми ногами.
Вся ее самоуверенность нынче испарилась, как ацетон из открытого флакона. Кто она такая, ей больше неведомо, да и неинтересно совсем.
Она ходит на кладбище каждое утро перед работой. Там только и расслабляется немного.