Встала и оперлась на локоть ревниво подоспевшего белолицего и медновласого вельможи с глазами столь синими, что даже от изобилия золота они не меркли.
А свободную руку она подала королю, гибко потянувшись ему навстречу, и он увидел ее лицо с глазами яркими, как пламя, и темными, как вино, с блестящими губами, на которых играла любезная и одновременно бесстыдная улыбка, со светлыми сияющими локонами вдоль золотистых щек… И он поцеловал ее сладкие от грушевого сока пальцы, а потом засмеялся – и смеялся над дождем, над своей насквозь промокшей одеждой, и она отозвалась тихим воркующим смехом…
Мертвого короля покрыли белым полотном – тем, что нашлось в доме. Беатрикс сидела на приступке-кровати, по-мужичьи свесив руки меж раскинутых под юбкой колен. Ей было невыносимо скучно. Кто-то вошел, потянуло холодом и нечистотами, видимо, рядом была отхожая улочка. Она бросила осоловевший взгляд на вошедшего. Вначале ей показалось, что это подросток или паж – маленькое, укутанное в мех существо. Нет, это был взрослый, правда, ростом немногим выше ее, сидящей на низкой приступке. Лицо у него было костистое, чахлое, подбородок узкий, лоб кверху сжимался. Взгляд его припирал к стене, словно каленая рогатина. Он встал на одно колено, склонил голову и, глядя в пол, сказал:
– Я имею чрезвычайное тайное доношение вашему величеству.
Беатрикс подняла брови:
– Ты бы хоть назвался для начала.
– Прошу прощения… Я Гирш Ниссагль, хозяин этого дома.
– Ну и что же ты хочешь мне сообщить? И почему прямо мне, почему не начальнику стражи, почему не Аргареду? – Тут Беатрикс подумала, что нечего было вообще ввязываться в разговор. Следует просто выгнать недомерка, потому что ей положено сейчас убиваться от горя, а не слушать доносы.
– Каюсь, я услышал ваш разговор с высоким магнатом Аргаредом. И мое маленькое сердце возмутилось, ваше величество. Оно возмутилось тем, что от вас утаили правду.
– Вот как, – протянула королева, невольно поморщившись от досады, которую вызывала в ней необходимость притворяться опечаленной, но уже не испытывая желания оборвать доносчика, – что же… Садись, выкладывай свою правду. Я тебя слушаю.
Глаза недомерка блеснули, мстительно сузились. «Да он же их ненавидит!» – догадалась королева, и тут же между их сердцами протянулась ниточка немого доверия, которое соединяет помимо пола, богатства и статуса, сцепляя двоих навсегда.
Он, видимо, почувствовал то же самое – угловатое, испещренное глубокими тенями лицо его стало чуть светлее.
– Прошу вас только не серчать на мою правду, ваше величество, она нехороша, – предупредил Ниссагль, вежливо и умело изобразив смущение, и Беатрикс разгадала эту близкую ей игру, едва не улыбнулась, ниточка меж ними стала крепче, сердца их сблизились, и, словно подчиняясь этому движению, она чуть подалась вперед.
Ниссагль поведал ей обо всем ровно с того момента, на котором закончил рассказ Энвикко Алли. Его манера изложения отличалась как от напыщенной речи Этарет, так и от бахвальства Алли, он говорил толково и вкрадчиво, и это не раздражало ни чувств, ни мыслей.
– Судя по тому, каков ты и как говоришь, – начала Беатрикс, выдержав надлежащую паузу после окончания рассказа, – я не думаю, что тебя сподвигла явиться ко мне исключительно верность престолу. И я бы хотела знать о твоих личных соображениях, чтобы тебя вознаградить.
Если бы Ниссагль был обычным выскочкой, он бы затряс сейчас головой, замычал, залопотал бы уверения в своем бескорыстии. Но он хорошо чувствовал людей, умело читая под их личинами. Потому он сейчас улыбнулся с лукавой искренностью.
– Правду сказать, ваше величество, у меня было полно личных соображений.
Во-первых, мне пришло в голову, что донос разом избавит меня от долгов, я ведь задолжал Эрсон кучу денег. Потом я подумал, что могу еще и получить за это приличную награду. И кроме всего прочего, я, не прибегая к душегубству, совершенно открыто и законно отомстил дому Эрсон за одно дело двухвековой давности, когда на моего предка донесла тогдашняя хозяйка дома Эрсон.
– Что за дело? – поинтересовалась Беатрикс, чувствуя, что сказанная при мертвом короле правда все теснее притягивает к ней этого ночного доносчика.
– Дело в том, что двести лет назад Дом Ниссагль был одним из самых многочисленных и славных.
– Вы были Высокими Этарет? – искренне удивилась Беатрикс.
– Чистыми. Но одним из старейших родов, и нашим гербом была сова. Только мы были больно падки до удовольствий. Мой предок Одль задолжал в публичном доме. Хозяйка возьми и донеси на него из природной зловредности. Нас лишили дворянства, согнали со всех земель в эту крысиную хоромину, которая зовется уже, конечно, не Дом Ниссагль, а просто домом Ниссаглей, словно мы какие-то аптекари. Правда, мой предок мечтал, что нам вернут отнятое, и завещал беречь кровь. То есть мы пробавлялись родственными браками. Только стала не кровь, а сыворотка, и я – последний мужчина в семье, если, конечно, такого урода можно назвать мужчиной! Где лучистые глаза, где стройный стан, где мягкие кудри цвета дубовой коры? Матушка моя долго скребла по сусекам, прежде чем слепить меня, но наскребла лишь кучку дерьма! И больше никого не осталось. Наш круг настолько тесен, что уже больше нельзя вступать в брак – и Бог, и природа противятся этому.
Он замолк. В полутьме пронзительно и безнадежно проступил запах нищеты. Беатрикс передернуло. Она ощутила себя на дне колодца, из которого ей мучительно захотелось воспарить, чтобы за спиной строгими складками бугрилась мантия, а над головой раздвигалось просторное синее небо…
– Я думаю, что за свои услуги ты вполне достоин восстановления дворянства. – Она улыбнулась сжатыми губами. Он вспыхнул, но тут же выражение удовольствия на его лице сменила мрачная улыбка.
– Ваше величество, в Эманде дворянами не становятся, только рождаются.
– Что? Я не знала. – Неожиданная промашка заставила ее покраснеть. Она действительно не знала, ей этого никто не говорил. Это странное правило целиком и полностью соответствовало ненавистному ей характеру Этарет.
– Ладно, о награде мы еще поговорим. Думаю, никто не будет скупиться, и я первая. – Ей вдруг захотелось с насмешливой злостью описать молчаливому коротышке свое место при дворе этих высокоумных чародеев Этарет, свою ничтожную власть, которой хватало лишь на то, чтобы ее не отгоняли от трупа… Впрочем, в смерти короля – зародыш ее будущего, ибо скорбная вдовица милее гордого магната. Даже мелькнула безумная мысль сказать коротышке всю правду. Нет, она королева, она должна говорить совсем другое.
– Гирш Ниссагль, за свою службу мне ты станешь моим дворянином, дворянином ее величества. Верь, я о тебе не забуду. – Она стянула с пальца нелюбимое изумрудное кольцо в мутной от старости белой оправе какой-то знаменитый талисман, подарок мертвого мужа. Властно взяла холодную сухую руку Ниссагля, положила ее на свою ладонь, надела кольцо на короткий узловатый палец с морщинистыми суставами. И, чуть превысив созданный ею в эту минуту этикет, коснулась слабым, словно бы сомневающимся поцелуем его лба. Даже растрогалась от своей выдумки, так что глаза ее налились теплом.
Онемев от восторга, Ниссагль прижался к ее руке не только губами всем лицом и потом, тихо отступив, вышел.
Голова у него кружилась. Он пытался и не мог понять, что произошло. Знал только одно, что верит, верит безоговорочно этой чужой, совершенно безвластной женщине, мужиковато расставившей колени под бархатной юбкой.