Этому мужу из будущего помогал его младший брат - молодой мерзавец из появившихся теперь повсюду книгоманов. Этот книжный сластолюбец так вожделел к каждой моей книге, что становилось просто неприлично. Наше голубое ложе они выволокли на лестничную клетку, и оно бесстыдно стояло с обнаженным лазоревым матрасом. Я бегал бестолково из комнаты в комнату, почему-то страстно раскрывая двери. В квартире уже возник сильный сквозняк. Мы жили высоко. Открывание последней, балконной, двери удачно завершило дело: поднялся апокалипсический ветер. Он с воем носился по пустым комнатам, а за ветром в безумном беге возникал я.
- Заказанная тобой машина, конечно, не пришла! Он пошел искать другую машину! - сказала она, глядя на меня ненавидящими глазами. (Это всегда: когда меня бросают женщины, они же меня и ненавидят, а когда я их - как они меня любят!)
- Готовься! - сказала она.
Я не знал, как готовиться, и поэтому продолжал бегать под зловещим ветром. Вбежал и Он:
- Достал грузовик. У шофера кончается обед, он просит спешить. Грузимся!
Я посмотрел вниз и увидел этот грузовик. Он достал его, конечно, у цирка. Через два дома от нас был цирк. И в тихие ночи казалось, что мы занимаемся любовью в прериях: рычали тигры, трубили слоны. Бедных животных доставляли в цирк на грузовике в клетках, торчавших из кузова. И теперь этот чудовищный грузовик, на котором возили наших братьев меньших забавлять удачно развившихся приматов, ждал меня внизу. В клетке лежало желтое сено. Я наблюдал сверху, как вынесли лазоревое ложе и установили внутрь клетки. Теперь это уже была картина Сальвадора Дали: "Голубая кровать среди скошенного луга".
- Быстрее, быстрее! - вопил муж из будущего.
- Он даже не собрал своих бумаг, - мерзковато подвывала моя экс-жена.
Она знала, что мой дневник, писанный по давней, еще школьной, привычке на листках бумаги, лежит на антресолях. И она повелительно указала наверх. И тогда юный книгоман-сластолюбец в жажде дальнейших встреч с книжными раритетами торопливо распахнул верхние дверцы. Этого делать не следовало: на голову ему хлынул поток листов. Вся моя многолетняя жизнь вмиг обрушилась, заплясала по комнатам. Гонимые межпланетным ветром, листы шныряли по всей квартире, взмывали к потолку, бились о люстру, осыпали пол, покрывали раковину и газовую плиту. Путались числа, поступки, годы, разные женщины соединялись друг с другом. То, что я писал о ненависти, продолжалось любовью, и я, восемнадцатилетний, и мои девочки, и мои тридцатилетние женщины - все вместе! Ветер, ветер! Боже милостивый! Светопреставление! Вспомнил! Как во Флоренции было наводнение. А там в каком-то соборе похоронены Донателло, Уго Фосколо, кажется, Данте, а может быть, Микеланджело - короче, масса знаменитых покойников. Так вот, это наводнение устроило с ними веселенькую шутку: все гениальные прахи дружненько всплыли вместе с гробами. И когда вода ушла, их кости возлежали вперемешку на полу. Так что пришлось весьма волюнтаристски разложить их по гробам. И теперь, возможно, челюсть Уго Фосколо покоится вместе с фалангой пальцев Донателло и тазовой костью Микеланджело. А все вместе это называется Данте. И правильно. Чтоб не забывали. Все прах! Старайся - не старайся, достиг - не достиг: конец этого бесстыдства один…
Именно так, именно в этом духе и поступили с моими дневниками Он, сексуально-духовная мечта моей жены, и его брат, маньяк-книгоман. Они принесли с улицы две коробки из-под пива "Пльзень" (валялись во дворе у гастронома) и затолкали в них всю мою жизнь. Они упирались в мою жизнь коленками, мяли ее руками, а в довершение (чтобы все уместилось в ложе для двадцати пивных бутылок) уселись на нее своими задницами…
Наконец все погрузили в грузовик с клеткой. И добавили меня.
И мы поехали прочь от моего дома: моя кровать, вся моя жизнь в коробках из-под пива и я сам, поразительно напоминавший в этот момент Емельяна Пугачева, какового возили в подобной клетке по улицам Москвы. Моя жена почему-то решила прощально помахать мне с балкона. И я тоже усердно махал ей из клетки, после чего окончательно стал похож на злосчастного Емельяна, прощающегося перед казнью с москвичами…"
Этот тексточек - в бодреньком стиле моего знаменитого знакомца Д. и модной тогда литературы из журнала "Юность" - написал я в 197… году. И ведь нравилось! Ужас!
Но все-таки самое ужасное - ощущение, что все это происходило буквально вчера! Десятилетия как не бывало!
Продолжаю сладостную игру… Выдергиваю новые листики из коробок.
"Ф е в р а л ь 1 9 7 … г о д а.
Разговаривал с Х. Встретил Н. Любил О.".
А это - тоже февраль, но уже черт знает какого года…
А вот - март: тоже разговаривал… тоже встретил… тоже любил… Ба!
Но оказывается - это было двадцать лет назад! И клянусь, опять ощущение: буквально вчера! Все вчера! Год начался… Год прошел… Суббота… Уже январь… Нет… уже декабрь… Еще один год! Жизнь только начинается, и вот уже "земную жизнь пройдя до половины"… Но оказывается, она опять только начинается! Тридцать пять… Сорок… Сорок пять! И вот уже - "жил-был я"? Нет, оказывается, жизнь опять только начинается! Забавное устройство: мясорубка из дней. Ощущение времени создают только покойники. Почему-то упоминание о смертях тотчас наводит порядок в этом безумии дат.
"1 9 7 … г о д а, 2 2 ф е в р а л я.
Смерть Д.
Звонит телефон. Звонит распроклятый. Три дня после ее ухода у меня был выдернут шнур - переживал… И все-таки сегодня включил, не выдержал. Старая вера: а вдруг случится… хоть что-нибудь!
Беру трубку. В ответ - мужской голос. Это режиссер. Друг юности. Я зову его Лысый и Отвратительный. У него ядреный череп, мерзейшее лицо. И все это - на коротком мускулистом теле. Гомункулюс.
- Привет! - говорю я и почему-то спрашиваю эпически: - Ну, что делаешь?
- Не знаю, - радостно отвечает он, - может быть, мальчика, а может быть, девочку… Я звоню тебе третий день подряд. (Я молчу.) Ты пойдешь… сегодня?
- Куда?
Молчит в трубке, потом говорит с изумлением:
- На… похороны.
Я холодею. Кто умер?
Он выдерживает паузу, чтоб было поэффектней. И сообщает:
- Ты что, действительно… не знаешь? Д. повесился в Доме творчества в Голицыне.
- Боже, - говорю я, сразу охрипнув.
Именно так надо говорить в этих случаях. И тут в душе возникает какое-то детское ликование, ну, как в школе: кого-то вызвали к доске, не меня!
- В три панихида в Доме литераторов.
- Я приду. (Я по-прежнему хриплю.) Конечно, приду. - И не забываю прибавить: - Ужас!
Иду мыться. Д. - покойник!.. Д. уже проставили цифирку после загадочной черточки (1939 - 197…). С Д. - все ясно: рассчитались. Он уже не участник в общем нашем вопле. Отвопился. Я знаю Д. …Впрочем, теперь следует употреблять "знал"! - знал с детства…
…Я бегу… бегу… бегу по коридору, - какой огромный был этот коридор, в котором мы играли в жмурки, коридор гигант-ской коммуналки с тазами и велосипедами, вздернутыми под потолок. И Д. бежит навстречу мне. Д. - с завязанными глазами, но он подсматривает из-под повязки, чтобы вовремя схватить в протянутые руки ту прелестную девочку с бантом, которая так безумно нравится мне и которая потом будет спать с ним!
Проставили цифирку!.. А вот незадолго до проставления цифирки, в августе 197… года… Я еду на машине. Вижу Д.: он идет по улице. В огромных нищих дерматиновых туристских ботинках. Вокруг горла обмотана какая-то тряпка. В вытертом кожаном пальто зобом торчит его живот. Д.