Габриэль Гарсиа Маркес
Дамасо вернулся с первыми петухами. Ана, его жена, беременная уже седьмой месяц, сидела, не раздеваясь, на постели и ждала его. Лампа начинала гаснуть. Дамасо понял, что жена ждала его всю ночь, не переставала ждать ни на миг и даже сейчас, видя перед собой, по-прежнему ждет его. Он успокаивающе кивнул ей, но она не ответила, а испуганно уставилась на узелок из красной материи, который он принес, скривила губы, стараясь не заплакать, и задрожала. В молчаливой ярости Дамасо обеими руками схватил ее за корсаж. От него пахло перегаром.
Ана позволила поднять себя, а потом всей своей тяжестью упала к нему на грудь, прильнула лицом к его ярко-красной полосатой рубашке и зарыдала. Крепко обхватив мужа, она держала его, не отпуская, до тех пор, пока, наконец, не успокоилась.
— Я сидела и заснула, — всхлипывая, заговорила она, — и вдруг вижу во сне — дверь открылась, и в комнату втолкнули тебя, окровавленного.
Дамасо молча высвободился из объятий жены и посадил ее на кровать, туда, где она сидела до его прихода, а потом бросил узелок ей на колени и вышел помочиться. Она развязала тряпку и увидела бильярдные шары — два белых и один красный, потерявшие блеск, со щербинками от ударов.
Когда Дамасо вернулся, она удивленно их рассматривала.
— Зачем они? — спросила она. Он пожал плечами:
— Чтобы играть в бильярд.
Дамасо снова завязал шары в красную тряпку и вместе с самодельной отмычкой, карманным фонариком и ножом спрятал их на дно сундука. Ана легла, не раздеваясь, лицом к стене. Дамасо снял только брюки. Вытянувшись на постели, он курил в темноте и пытался обнаружить в предрассветных звуках и шорохах хоть какие-нибудь последствия того, что он совершил; и вдруг до него дошло, что жена не спит.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем, — сказала она.
От злости голос его стал еще глубже обычного. Дамасо затянулся последний раз и загасил окурок о земляной пол.
— Не было ничего другого, — вздохнул он. — Зря проболтался целый час.
— Жаль, что тебя не пристрелили, — сказала Ана. Дамасо вздрогнул.
— Типун тебе на язык, — пробормотал он и, постучав по краю деревянной кровати, стал шарить рукой по полу в поисках сигарет и спичек.
— Ну и осел же ты! — сказала она. — Хоть бы подумал, что я дожидаюсь и не сплю, и каждый раз, как слышу шум на улице, мне кажется, что это несут тебя мертвого. — Она вздохнула и добавила: — И все из-за каких-то трех бильярдных шаров.
— В ящике стола было всего только двадцать пять сентаво.
— Тогда не надо было брать ничего.
— Очень уж трудно было туда влезть, — сказал Дамасо. — Не мог же я уйти с пустыми руками.
— Взял бы хоть что-нибудь другое.
— Другого ничего не было, — сказал Дамасо.
— Нигде не найдешь столько разных вещей, как в бильярдной.
— Это так кажется, — сказал Дамасо. — А когда войдешь и хорошенько оглядишься, то видишь, что там нет ничего дельного.
Ана молчала. Дамасо представил себе, как она с открытыми глазами ищет во мраке памяти какой-нибудь ценный предмет.
— Может, оно и так, — сказала она.
Дамасо закурил опять. Алкоголь покидал его, и постепенно возвращались ощущение веса и объема тела и способность распоряжаться им.
— Там, внутри, был кот, — добавил он. — Большущий белый кот.
Ана перевернулась на другой бок, прижалась раздувшимся животом к животу мужа и просунула ногу между его колен. От нее пахло луком.
— Очень страшно было?
— Кому, мне?
— А кому же? — сказала Ана. — Говорят, мужчинам тоже бывает страшно.
Он почувствовал, что она улыбается, и тоже улыбнулся.
— Немного, — ответил Дамасо. — Чуть штаны не намочил.
Он дал поцеловать себя, но сам не ответил.
Потом, с полным сознанием риска, на который пошел, но без тени раскаяния, словно делясь воспоминаниями о путешествии, все ей подробно рассказал.
Она долго молчала.
— Глупость ты сделал.
— Самое главное — начать, — сказал Дамасо. — И вообще, для первого раза не так уж плохо.
Было уже за полдень, и солнце палило неимоверно. Когда Дамасо проснулся, Ана была уже на ногах. Он сунул голову в фонтан и держал ее там до тех пор, пока не проснулся окончательно. Жилище их было одним из многих в целой галерее одинаковых комнат с общим патио, рассеченным на части кусками проволоки для сушки белья. Около входа в их комнату, отгороженные от остального патио листами жести, стояли печка для стряпни и нагревания утюгов и стол для еды и глажения. Увидев, что идет муж, Ана освободила часть столика от выглаженного белья и, чтобы сварить кофе, сняла с печки утюги. Она была крупнее Дамасо, с очень светлой кожей, и двигалась мягко и точно, как двигаются люди, не испытывающие никакого страха перед жизнью.
Сквозь туман головной боли Дамасо вдруг почувствовал, что жена взглядом пытается ему что-то сказать, и обратил наконец внимание на голоса в патио.
— Все утро только об этом и говорят, — прошептала Ана, подавая ему кофе. — Мужчины уже пошли туда.
Окинув двор взглядом, Дамасо убедился, что и вправду мужчины и дети куда-то исчезли. Прихлебывая кофе, послушал, о чем говорят женщины, развешивающие белье. Потом закурил и вышел из кухни.
— Тереса, — позвал он.
Одна из девушек, в мокром платье, облепившем тело, откликнулась.
— Будь осторожен, — шепнула Ана. Девушка подошла.
— Что случилось? — спросил Дамасо.
— Залезли в бильярдную и все унесли, — сказала девушка.
Она говорила так, будто знала все до мельчайших подробностей. Рассказала, как из заведения выносили вещь за вещью и в конце концов выволокли бильярдный стол. Она рассказывала настолько убедительно, что ему стало казаться, будто именно так все и было.
— Дьявольщина! — сказал он, вернувшись к Ане.
Ана стала что-то вполголоса напевать. Дамасо, пытаясь заглушить в себе беспокойство, придвинул стул вплотную к стене. Три месяца назад, когда ему исполнилось двадцать лет, тонкие усики, за которыми он ухаживал не только со свойственной ему бессознательной склонностью к страданию, но даже с некоторой нежностью, придали немного мужественности его скованному следами оспы лицу. С тех пор он стал чувствовать себя взрослым, но этим утром, когда воспоминания прошлой ночи тонули в трясине головной боли, он не находил себе места.
Кончив гладить. Ана разделила белье на две равные стопки и собралась уходить.
— Возвращайся скорее, — сказал Дамасо.
— Как всегда.
Он последовал за ней в комнату.
— Вот клетчатая рубашка, — сказала Ана. — Во фланелевой тебе показываться теперь не стоит. — И, заглянув в его прозрачные кошачьи глаза, объяснила: — Мы не знаем — вдруг кто-нибудь тебя видел.
Дамасо вытер потные ладони о брюки.
— Никто меня не видел.
— Мы не знаем, — повторила Ана, подхватывая под ту и другую руку по стопке белья. — И лучше тебе сейчас не выходить. Сперва пойду я и покручусь там немножко. Я не покажу вида, что мне это интересно.
Ничего определенного никто в городке не знал. Ане пришлось выслушать несколько раз — — все по-разному — подробности одного и того же события. Закончив разносить белье, она, вместо того чтобы, как всегда по субботам, отправиться на рынок, пошла на площадь.
Она увидела перед бильярдной меньше народу, чем ожидала. Несколько человек стояли и разговаривали в тени миндальных деревьев. Сирийцы с цветными платками на головах обедали, и казалось, будто их лавки дремлют под своими брезентовыми навесами. В вестибюле гостиницы, развалясь в кресле-качалке, раскрыв рот и разбросав в стороны руки и ноги, спал человек.