Аннотация: Эта книга — о любви. О любви, настигшей человека в конце жизни, которую он прожил бездарно, растрачивая тело на безлюбый секс и не затрачивая души. Любовь, случившаяся с ним, гибельна и прекрасна, она наполняет его существование смыслом, открывает ему иное видение привычных вещей и вдыхает живое тепло в его, ставшую холодным ремеслом профессию.
И еще эта книга — о старости. О той поре, когда желания еще живы, а силы уже на исходе, и человеку остается последняя мудрость — увидеть без прикрас и обманных иллюзий всю красоту, жестокость и невозвратную быстротечность жизни.
Габриэль Гарсиа Маркес
— Он не должен был позволять себе дурного вкуса, — сказала старику женщина с постоялого двора. — Не следовало вкладывать палец в рот спящей женщины или делать что-нибудь в этом же духе.
Ясунари Кавабата
«Дом спящих красавиц»
В день, когда мне исполнилось девяносто лет, я решил сделать себе подарок — ночь сумасшедшей любви с юной девственницей. Я вспомнил про Росу Кабаркас, содержательницу подпольного дома свиданий, которая в былые дни, заполучив в руки «свеженькую» девочку, тотчас же оповещала об этом своих добрых клиентов. Я не соблазнялся на ее гнусные предложения, она же не верила в чистоту моих принципов. Мораль — дело времени, говаривала она со злорадной усмешкой, придет пора, сам убедишься. Роса была чуть моложе меня, и я много лет ничего о ней не слышал, так что вполне могло случиться, что она уже умерла. Но с первых же звуков я узнал ее голос в телефонной трубке и безо всяких предисловий выпалил:
— Сегодня — да.
Она вздохнула: ах, мой печальный мудрец, пропадаешь на двадцать лет и возвращаешься только за тем, чтобы попросить невозможное. Однако ее ремесло взяло верх, и она предложила мне на выбор полдюжины восхитительных вариантов, но, увы, — все бывшие в употреблении. Я стоял на своем, это должна быть девственница и именно на сегодняшнюю ночь. Роса встревоженно спросила: «А что ты собираешься испытать?» — «Ничего, — ответил я, раненый в самое больное, — я сам хорошо знаю, что могу и чего не могу». Она невозмутимо заметила, что мудрецы знают все, да не все: «Единственные Девы, которые остались на свете, это — вы, рожденные в августе под этим знаком. Почему ты не известил меня заранее?» — «Вдохновение не оповещает», — сказал я. «Но может и подождать», — парировала она, всегда знающая все лучше любого мужчины, и попросила: нельзя ли дать ей хотя бы дня два, чтобы хорошенько «прочесать» рынок. Я совершенно серьезно возразил ей, что в таких делах, как это, в моем возрасте каждый день равняется году. «Нельзя так нельзя, — сказала она без колебаний, — но ничего, так даже интереснее, черт возьми, я позвоню тебе через часик».
Я мог бы этого и не говорить, потому что и так за версту видно: я некрасив, робок и старомоден. Но, не желая быть таким, я стал притворяться, будто все как раз наоборот. До сегодняшнего рассвета, когда я решил, наконец, сказать сам себе, каков я есть, на самом деле, хотя бы для облегчения совести. И начал с необычного звонка Росе Кабаркас. Потому что, как я теперь понимаю, это было началом новой жизни. В том возрасте, когда большинство смертных, как правило, уже покойники.
Я живу в доме колониального стиля, на солнечной стороне парка Сан Николас, где и провел всю жизнь без женщины и без состояния; здесь жили и умерли мои родители, и здесь я решил умереть в одиночестве, на той же самой кровати, на которой родился, в день, который я хотел бы, чтобы пришел не скоро и без боли.
Мой отец купил этот дом на распродаже, в конце XIX века, нижний этаж сдал под роскошную лавку консорциуму итальянцев, а второй этаж оставил для себя, чтобы жить там счастливо с дочерью одного из них, Флориной де Диос Каргамантос, прекрасно исполнявшей Моцарта, полиглоткой и гарибальдийкой. И к тому же самой красивой женщиной с потрясающим свойством, какого не было ни у кого во всем городе: она была моей матерью.
Дом просторный и светлый, с гипсовыми оштукатуренными арками, с полами флорентийской мозаики, набранными шахматным узором; четыре застекленные двери выходят на балкон, который опоясывает дом, куда моя мать мартовскими вечерами выходила со своими итальянскими кузинами петь любовные арии. С балкона виден парк Сан Николас, собор и статуя Христофора Колумба, еще дальше — винные подвалы на набережной, а за ними — широкий простор великой реки Магдалены, разлившейся в устье на двадцать лиг. Единственное неудобство в доме — солнце, которое в течение дня поочередно заглядывает во все окна, и приходится занавешивать их все, чтобы в сиесту попытаться заснуть в раскаленной полутьме. Когда в тридцать два года я остался один, то перебрался в комнату, которая была родительской спальней, открыл проходную дверь в библиотеку и начал распродавать все, что мне лишним для моей жизни, и оказалось, что это почти все, за исключением книг и пианолы с валиками.
Сорок лет я занимался составлением новостей в «Диарио де-ла-Пас», работа заключалась в том, чтобы донести до местного населения мировые новости, которые мы перехватывали на лету в небесном пространстве на коротких волнах или по азбуке Морзе. Сегодня я скорее выживаю, чем живу на пенсию положенную мне за то, уже умершее, занятие; еще меньше средств мне дает преподавание латинской и испанской грамматики, почти совсем ничего — воскресные заметки, которые я строчу без устали вот уже более полувека, и совсем ничего — коротенькие заметочки о музыке и театре, которые я публикую задаром каждый раз, когда сюда приезжают знаменитые исполнители. Я никогда не занимался ничем другим, только писал, но у меня нет ни особых способностей, ни призвания к этому, я совершенно не знаю законов драматургической композиции и ввязался в это дело только лишь потому, что верю в силу знания, которое черпал из множества за жизнь прочитанных книг. Грубо говоря, я — последыш рода, без блеска и достоинств, которому нечего было бы оставить потомкам, если бы не то, что со мной случилось и о чем я рассказываю в этих воспоминаниях — о моей великой любви.
О своем дне рождения в день девяностолетия я вспомнил, как всегда, в пять утра. Единственным делом, которым мне предстояло заняться в этот день, была статья для воскресного номера «Диарио де-ла-Пас». Утренние симптомы были идеальны для того, чтобы не чувствовать себя счастливым: кости болели с самого рассвета, в заднем проходе жгло, да еще грохотал гром после трех месяцев засухи. Я помылся, пока готовился кофе, потом выпил чашку кофе, подслащенного пчелиным медом, перекусил двумя лепешками из маниоки, и надел домашний льняной костюм.
Темой статьи в тот день, конечно же, было мое девяностолетие. Я никогда не думал о возрасте, как привыкают не думать о не дырявой крыше. Сколько воды утекло… Сколько лет, сколько зим…
Ребенком я услышал, что когда человек умирает, вши, гнездившиеся в его волосах, в ужасе расползаются по подушке, к стыду близких. Это так поразило меня, что я дал остричь себя наголо, когда пошел в школу, а ту жиденькую растительность, которая у меня осталась, я мою свирепым мылом, каким моют собак. Другими словами, как я теперь понимаю, чувство стыда с детских лет у меня сформировалось лучше, чем представление о смерти.
Уже несколько месяцев я думал о том, что моя юбилейная статья будет не общепринятым стенанием по поводу ушедших лет, а восславлением старости.