М - значит магия - Нил Гейман 27 стр.


– Тебя утопили и сожгли?

Она уселась на кучу травы рядом с ним и положила холодные ладони на его ноющую ногу.

– Приходят это они ко мне прямо на рассвете, я и проснуться не успела, и вытаскивают меня прямо посередь деревенского луга. «Ты, - кричат, - ведьма!», а сами все жирные, гладкие, розовые с утра, что твои поросята, отмытые, чтобы на рынок везти. И выходят по одному вперед, и начинают, что у них-де и молоко киснет, и лошади хромеют, и тут встает мистрис Джемайма, самая жирная, поросявая, и гладкая из всех, и говорит, что ей вот Соломон Поррит дал от ворот поворот, а вместо того так и вьется у бани подглядывать, что оса над медом, и это, говорит, я его так заговорила, и бедняжку как есть околдовала. И тогда привязали меня к стулу и давай макать в утиный пруд, мол, если я ведьма, так мне ничего не будет, не утону, а если не ведьма, тогда да. А Джемаймин отец им дал монету в четыре пенса, чтоб они подольше стул под водой подержали, чтоб посмотреть, захлебнусь я или нет, а вода такая зеленая, гадкая.

– И ты захлебнулась?

– Еще как. Как вдохнула воды, так и окочурилась.

– А! - сказал Ник. - Так ты, значит, все-таки не была ведьма.

Девушка внимательно посмотрела на него и улыбнулась углом рта. Она все еще была похожа на гоблина, но теперь - на вполне симпатичного гоблина, и Нику пришло на ум, что ей совсем не нужно было волшебство, чтобы привадить Соломона Поррита, достаточно было одной такой улыбки.

– Ерунда какая. Конечно, была. Они это поняли, когда отвязали меня от стула и разложили на лугу, как есть мертвую, всю в ряске и вонючем иле. Я тогда глаза как закатила, и прокляла их всех и каждого, прямо там, на лугу, утром, чтоб им вовек покоя не знать в могиле. Я и сама удивилась, как оно запросто вышло, это проклятье. Вроде как когда пляшешь и слышишь новый танец, который и не слыхала раньше никогда, и не знаешь вовсе, а ноги сами уже пляшут и готовы плясать хоть до рассвета.

Она вскочила и закружилась в танце - босые ноги блестели в свете луны.

– И вот так, вместе с вонючей водой и моим последним вздохом, из меня выскочило проклятье. А потом я скончалась. Они жгли мое тело на костре посреди луга, пока остались только уголья, и бросили их в яму за кладбищенской оградой, и даже надгробия не поставили.

Только теперь она остановилась и на мгновение, казалось, стала печальной.

– А их всех похоронили на этом кладбище? - спросил Ник.

– Ни одного, - подмигнула ему ведьма. - В субботу сразу после того, как меня утопили и поджарили, мастеру Порринджеру привезли ковер, прямо из Лондона, отличный ковер. Вышло, правда, так, что ковер тот был не только доброй работы и доброй шерсти. В нем, оказывается, занесли чуму, и уже к понедельнику пятеро харкали кровью и почернели не хуже, чем я, когда меня вытащили из огня. Еще через неделю от чума вымерла чуть не вся деревня, и всех зачумленных без разбора бросили в чумную яму, которую выкопали подальше от города, да и закопали потом.

– И так умерли все-все?

Она пожала плечами.

– Все, кто смотрел, как меня топят и жгут. Ноге полегче не стало?

– Стало, - сказал он. - Спасибо.

Ник встал и, прихрамывая, слез с кучи травы. Он оперся о железную изгородь и спросил:

– Так ты всегда была ведьмой? То есть, еще до того, как ты их прокляла?

– Да надо ли быть ведьмой, чтоб Соломон Поррит стал болтаться вокруг моего дома, - фыркнула она.

Вряд ли это можно считать ответом на мой вопрос, подумал Ник, но не стал говорить этого вслух.

– Как тебя зовут? - спросил он.

– Надгробия у меня нет, - она состроила печальную гримасу. - Могут звать как угодно. Так ведь?

– Но у тебя ведь есть имя?

– Лиза Хемпсток, прошу любить и жаловать, - ядовито отозвалась она.

И добавила:

– Всего делов-то, поставить надгробие. Вон там, видишь? Только по крапиве и видно, где я лежу.

Она сказала это так печально, что Нику вдруг захотелось обнять ее. И тут его осенило, когда он протискивался сквозь ограду: он поставит Лизе Хемпсток надгробие, и на нем будет ее имя. И тогда она улыбнется.

Он повернулся, чтобы помахать ей на прощанье, но она уже исчезла.

*

Обломки чужих надгробий и статуй валялись по всему кладбищу, но Ник понимал, что сероглазой ведьме на горшечном поле они совсем не нужны. Ей нужно что-то другое. Он решил никому не говорить о том, что собирался сделать, не без оснований полагая, что делать это ему тут же запретят.

За последние несколько дней он придумал множество планов, один сложнее и хитроумнее другого. Мистер Пенниуорт пришел в отчаяние.

– Похоже, - объявил он, почесывая свои пыльного цвета усы, - знания твои с каждым днем становятся все хуже и хуже. Исчезание тебе не дается. Ты слишком заметен, мальчик мой. Тебя невозможно не увидеть. Наверно, если бы ты явился ко мне в гости в компании с лиловым львом, зеленым слоном и алым единорогом, на котором восседал бы король Англии в горностаевой мантии, то люди глазели бы на тебя и только на тебя, а все остальное сочли бы не стоящим внимания.

Ник лишь молча глядел на него. Он как раз задумался над тем, нет ли в местах, где обитают живые, специальных магазинов, торгующих исключительно надгробиями, и если есть, то как ему найти такой магазин, и Исчезание его заботило меньше всего.

Он ловко воспользовался склонностью мисс Борроус отвлекаться от тем грамматики и сочинительства, чтобы выспросить все насчет денег - зачем они нужны, и как ими пользоваться, чтобы получить то, что тебе нужно. У Ника скопилось немало монет, которые он собирал все эти годы (он, кстати, давно сообразил, что лучшее место, где нужно искать деньги - там, где парочки сидели, обнимались, целовались и валялись на траве в тиши кладбища; потом, когда они уходили, в траве нередко попадались монетки), и он решил, что они, наконец, могут принести хоть какую-нибудь пользу.

– Сколько может стоить надгробие? - спросил он у мисс Борроус.

– В мое время, - ответила она, - они шли по пятнадцать гиней. Сейчас - даже не знаю. Наверно, дороже. Намного дороже.

У Ника было пятьдесят три пенса. И он точно знал, что этого не хватит.

Последний раз Ник заходил в гробницу Индиго четыре года - почти полжизни - назад. Но как туда идти, он прекрасно помнил. Он поднялся на холм, откуда был виден весь город - выше яблони, даже выше шпиля на развалинах церкви, туда, где на вершине торчал, словно гнилой зуб, Фробишеров склеп. Он проскользнул внутрь и стал спускаться, все ниже и ниже, и еще ниже, по узким каменным ступеням, вырезанным прямо в толще холма, все дальше и дальше, пока не вошел в зал глубоко под его подножием. В гробнице было темно, как в самой глубокой шахте, но Ник видел не хуже мертвых, и здесь не было для него секретов.

Вдоль стен похоронного зала кольцом лежал Убиец. Он ничуть не изменился и, как и прежде, испускал струйки дыма, злобы и жадности. На этот раз, однако, Ник совсем не испугался.

БОЙСЯ МЕНЯ, шептал Убиец. ИБО Я СТРАЖ СОКРОВИЩ, ЧТО НЕ БУДУТ УТРАЧЕНЫ.

– Да не боюсь я тебя, - сказал Ник. - Ты что, забыл? Мне нужно отсюда кое-что взять.

НИЧТО НЕ ПОКИНЕТ ГРОБНИЦУ, послышалось из дымно извивающейся тьмы. НОЖ, БРОШЬ, КУБОК. Я СТРАЖ ИМ ВО ТЬМЕ. Я ЖДУ.

В середине зала лежал большой камень, а на нем были каменный нож, брошь и кубок.

– Извини, что спрашиваю, - начал Ник, - но это твоя могила?

ХОЗЯИН ОСТАВИЛ НА СТРАЖЕ НАС ЗДЕСЬ, НА ЭТОЙ РАВНИНЕ, ЗАКОПАЛ НАШИ ЧЕРЕПА ПОД ЭТИМ КАМНЕМ, ОСТАВИЛ НАС ЗДЕСЬ, ЗНАЯ, ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ. МЫ ХРАНИМ СОКРОВИЩА, ПОКА ХОЗЯИН НЕ ВЕРНЕТСЯ.

– Думаю, он о тебе просто забыл, - заметил Ник. - Скорее всего, он уже давно умер.

МЫ УБИЕЦ. МЫ СТРАЖ.

Назад Дальше