У Этзилия оказалось слишком много бойцов, и натиск на ограниченные силы Маниакиса постоянно нарастал. Не время было беспокоиться и о тех безоружных, которых он опрометчиво привел с собой. Наверняка каган уже захватил священников, актеров и скаковых лошадей. Скакунам коварный властитель Кубрата бесспорно найдет самое лучшее применение. Что касается священников, то, поскольку номады упорно отвергали любые попытки навязать им веру в Фоса, клерикам предстоит стать новыми великомучениками во славу святой веры. Мимам теперь, вероятно, тоже поможет один лишь Фос. Если захочет.
С левого фланга к Маниакису подскакал верховой на взмыленном коне:
— Величайший! Мы не можем долее сдерживать противника. Несмотря на все усилия, им удалось обойти нас сбоку, и они вот-вот опрокинут нас! Если мы не отойдем, окружение будет завершено. Тогда нам конец!
Маниакис глянул налево. Действительно, поредевшие ряды его воинов уже едва держалась. Он посмотрел на право, на восток. Там наблюдалась та же картина, хотя до сих пор никто не удосужился сообщить ему об этом.
— Играйте отступление! — приказал он трубачам. — Противник окружит нас, если мы немедленно не начнем отход!
Прозвучал печальный призыв фанфар. Военная доктрина видессийцев вовсе не рассматривала отступление как нечто позорное. Ведь если рассудить здраво, ни одна армия не может выигрывать все сражения. А если не можешь победить, то стоять до последнего — самое глупое, что только можно придумать. Кто тогда одержит победу в следующей битве?
Но независимо от сказанного отступление само по себе сопряжено со множеством опасностей. Если солдаты ударятся в панику, они мгновенно превратятся в бессмысленную толпу, позволив врагу изрубить себя в капусту даже быстрее, чем если бы они продолжали драться в окружении.
— Держаться вместе! Только вместе! — исступленно кричал Маниакис, повторяя призыв снова и снова, пока не надсадил глотку. — Если мы удержимся, они не смогут насесть на нас, словно голодные волки на оленя!
Отступавшие двигались плечом к плечу, осыпаемые градом стрел со всех сторон, и продолжали соблюдать почти сверхчеловеческую дисциплину. Маниакис озирался вокруг, надеясь увидеть Этзилия. Если бы удалось убить кагана, кубраты могли дрогнуть. Но все шансы на это остались в прошлом; он их необратимо упустил. Этзилий, как любой здравомыслящий военачальник, руководил войсками, находясь позади своих людей. Теперь, когда близость победы была очевидна, кочевники уже не нуждались в лицезрении вождя, вдохновляющего их на битву.
Пронзительные звуки вражеских рожков усилились; их стало еще больше. Стремительная атака на правое крыло сил Маниакиса заставила его послать туда подкрепление. Но эта атака оказалась отвлекающим маневром; вопя, словно одержимые, кубраты тут же предприняли сокрушительную атаку на центр обороны и прорвали ослабленную линию.
Полный разгром, которого так страшился Маниакис, свершился. Кубратам, размахивавшим ятаганами и на флангах, и в самом центре обороны, удалось выбить из голов имперских воинов мысль о необходимости соблюдать боевой порядок. Покинув ряды обороняющихся, бойцы Маниакиса, каждый на свой страх и риск, обратились в бегство на юг. Они бежали поодиночке и небольшими группами, держа в голове только одну-единственную мысль: о собственном спасении. Номады пустились в погоню, оглашая окрестности ослиным ревом своих рожков.
Маниакис также устремился на юг вместе с плотной группой, насчитывавшей человек пятьдесят, — слишком большой, чтобы рассеявшиеся по равнине номады рискнули атаковать ее, пока перед ними маячила куда более легкая добыча. Но вскоре кто-то из кочевников заприметил яркие одежды Автократора, и преследование стало неотступным.
Если бы Этзилий находился поблизости, он, без сомнения, приказал бы своим людям взять в плен или убить Автократора, невзирая ни на какие потери. Но каган, к счастью, был где-то в другом месте, а никому из преследователей даже в голову не пришло найти его, чтобы испросить указаний. Варваров подвела излишняя самостоятельность — они искренне считали, что вправе решать подобные вопросы сами.
— Спрячемся в роще, — предложил Маниакис, заметив неподалеку дубовый перелесок.
— А ведь верно! — отозвался кто-то из воинов. — По крайней мере, деревья помешают им осыпать нас этими проклятыми стрелами!
— Нет, необходимо быстрей миновать открытое пространство, — возразил другой. — Чем ближе мы будем держаться к дороге, тем больше времени выиграем.
— Быстрота определяет далеко не все, — ответил ему Маниакис, — но в такой ситуации решать вам. Вперед! — И он направил своего конька к роще. Большинство последовали за ним, но человек шесть-семь отделились от группы, надеясь, что на дороге их кони смогут опередить степных лошадок.
Едва оказавшись под сенью деревьев, Маниакис остановил своего посапывавшего конька и спешился.
— В такой ситуации можно помочиться и чуть позже, величайший! — грубовато сказал один из всадников.
Маниакис оставил его слова без внимания. Он расстегнул отделанный золотом ремень, поддерживавший тогу, и швырнул его на землю; затем стащил с себя тяжелое, расшитое драгоценными золотыми нитями одеяние и повесил его на ближайшую ветку. Оставшись в льняной нижней тунике и подштанниках, он снова вскочил на степного конька.
— Теперь я не похож на Автократора, — сказал он, — а потому погоня уже не будет такой неотвязной.
Поняв, в чем дело, войны одобрительно закивали. Сам же он теперь чувствовал себя столь же ничтожным созданием, как какой-нибудь навозный жук. Ибо что может быть более бесчестным и позорным, чем избавиться от одеяния императора, дабы продолжать бегство незамеченным? На ум ему приходил лишь один более постыдный поступок: погибнуть в тот момент, когда спасение находится в твоих собственных руках. Но даже эта мысль не выручала. Он твердо знал, что отвратительная сцена будет сниться ему в ночных кошмарах до конца его дней. Правда, оставался открытым существенный вопрос — успеет ли он до конца своих дней увидеть хотя бы один ночной кошмар…
С южной опушки дубового леска в путь тронулось около сорока человек. Теперь Маниакис сделался почти невидимкой, и кубраты тревожили его группу не чаще, чем любую другую, близкую по численности. Может, стоило сбросить заодно и алые сапоги, подумал он. Но тогда стало бы куда труднее управлять конем. Кроме того, его грела мысль, что он сохранил хоть что-то из регалий Автократора.
— Куда теперь, величайший? — спросил один из всадников.
— Назад, в Видесс, — это все, что нам осталось, — ответил Маниакис.
А ведь бронзовое зеркало Багдасара — кстати, где теперь сам Багдасар, где Камеас, где дворцовые слуги, актеры и прочие несчастные, коих Маниакис вовлек в свой казавшийся едва ли не увеселительным вояж? — ясно показало, что он должен вернуться в столицу. Вот только будет ли он в безопасности за ее стенами? Теперь желание иметь глаза на затылке, чтобы знать, не целится ли кто-нибудь ему в спину, станет неотвязным.
По мере продвижения видессийцев на юг преследование становилось все менее назойливым. Маниакиса это утешало, но не особенно. Дело не только и не столько в том, что ему и его отряду удалось оторваться от основных сил номадов, сколько в грабежах, которым предались кочевники. Императорский шатер, лагерь, золотые побрякушки — все это пустяки. Кубраты прямо-таки опустошали села.