Врач поднял на нас глаза.
— У неё в носу метастаз, — сказал я.
— Сейчас проверим, — пообещал врач.
— Ой! Хоть один весёлый больной, — обрадовалась медсестра. — А то все ходят… Э… э… — Она сделала мину, показала, как все ходят.
Медсестре надоело подавленное настроение пациентов, в которое ей приходилось погружать свой день.
Тамара села на стул.
Я вышел из кабинета и вернулся на прежнее место.
— А я, например, и не собираюсь падать духом, — сказала женщина из Донецка. — Я с мамы пример собираюсь брать. У меня знаете какая мама?
Я смотрел, внимая.
— Она во время войны партизанам хлеб давала, так немцы её дом сожгли с двумя детьми маленькими. А в самом конце войны она на мину наступила, ей ногу оторвало.
Так она в сорок шестом году без ноги замуж вышла и меня родила. А сейчас, когда со мной такой случилось, она сюда в Москву приехала меня морально поддерживать. Я сейчас в Третьяковскую галерею пойду… Когда ещё теперь в Москву попаду…
Из кабинета вышла медсестра, стала искать кого-то глазами. Увидела весёлого старика и пошла к нему.
— Надо ещё немного полечиться, — сказала она, подходя.
Старик поднялся ей навстречу. Глаза его напряглись и лицо полностью перестало быть прежним. Такие напряжённые и бессмысленные лица бывают у штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не знал, что страх имеет такое же выражение.
Я подошёл к кабинету, заглянул в него.
— Кто вас направил? — спрашивал врач у Тамары.
— Районная поликлиника.
— Делать им там нечего! Как будто у нас работы мало…
Безобразие, в сущности…
Тамара смотрела на врача влюблённым взором, и чем больше он возмущался, тем сильнее ей нравился.
А врача, видимо, искренне раздражала Тамара, её пустяковая болезнь, её груди и живот, похожие на три подушки.
Тамара чмокнула врача в щеку, чего он совершенно не желал, и выскочила в коридор. Схватила меня за руку, и мы помчались в сторону гардероба. Женщина из Донецка проводила нас глазами. Я улыбнулся ей виновато. Я был виноват в том, что уходил, а она оставалась.
Мы оделись и вышли на улицу. Тамара достала два апельсина. Один — мне, другой — себе. Я стал сдирать кожуру зубами, и мой рот наполнился душистой горечью.
День был пасмурный, но сочетание неба и снега на крыше — прекрасно по цвету.
— Здравствуй, день! — крикнул я.
— Ты чего орёшь? — удивилась Тамара. — Встал и орёт. Едем!
Мы сели в машину.
— К спекулянтке! — велела Тамара. — На улицу Вавилова.
Обретя здоровье, ей захотелось красоты.
Я привёз Тамару на улицу Вавилова. Здесь она меня с собой не позвала.
Тамара отсутствовала час или полтора, потом явилась с какой-то конструкцией на ногах, напоминающей каторжные колодки периода Смутного времени. Не хватало только звенящих волочащихся цепей.
Тамара села в машину. Оглядела своё приобретение.
— Что это? — спросил я.
— Колотырки. Как корова на копытах, — определила Тамара.
— Удобно?
— Ну что ты…
— А зачем купила?
— А черт его знает… Модно…
— Сколько? — спросил я.
— Не могу сказать. Стыдно. Совестно вслух произнести.
— Зачем ты поддерживаешь рублём недостойные элементы нашего общества? Это безнравственно.
— Ты шутишь. А ведь это так.
— Я не шучу.
— Ты себе не представляешь: она со мной так разговаривает и держится, как будто это я спекулянтка, а она учёный-физик. Я всю жизнь робею перед нахалами.
Я вывел машину из переулка. Выехал на главную улицу.
По тротуару, полоща юбкой, шла цыганка с цыганёнком на руках. На ногах у неё были фетровые боты, на плечах — плюшевая рвань. Но взгляд её был устремлён куда-то сквозь людей и, как казалось, был объят высоким гордым помыслом.
— Как бы я хотела когда-нибудь пройти вот так… — задумчиво сказала Тамара.