Каждое лето малиновка выводит птенцов на дикой вишне, и, слишком еще неуклюжие для того, чтоб ловить насекомых, слетают они к моим ногам клевать хлебные крошки. В эту пору грудки у них еще не окрашены, и на своих проволочных ножках они передвигаются вприпрыжку с невероятной быстротой. Душными полуднями, нечастыми в моем селении, из тополиных рощ слетаются отдохнуть в ветвях вязов горлинки и пересмешники. И совсем редко, когда случится мне задремать в гамаке, слышу я, как нахально балаболит в их кронах сорока.
Вечерами (в Креманесе смеркается рано из-за того, что на западе расположен Пико-Альтуна, добрых полутора тысяч метров высотой) я обыкновенно спускаюсь покопаться в огороде или же совершаю прогулку вдоль дороги, подталкивая помаленьку кресло-каталку Анхеля Дамиана, с которым так приятно вспоминать детство. Впрочем, в последние годы я гуляю несколько меньше. Сказывается возраст: вниз по дороге или через долину шагаешь с легкостью, а вот обратно в гору бредешь усталый, шатаясь. Возможно, дело здесь в некотором излишке веса; скорее всего, так оно и есть.
Работа на огороде не столь утомительна, точнее, более размеренна, и сам не замечаешь, как, сгибаясь и разгибаясь, играючи разминаешь поясницу. К тому же отрадно собственными руками добывать все необходимое для существования. Равно как и наблюдать за ростом овощей. Мой огород невелик, самое большее – пол-обрады[3] , но я сажаю на нем всего помаленьку: горох, бобы, морковь, фасоль, кабачки, лук, чеснок, столовую свеклу и, главное, картофель. Наш край дает хороший картофель, славится им.
Участок, который граничит с моим и не обрабатывался бог весть с какого времени, принадлежит Анхелю Дамиану. Анхель и я, будучи еще мальчишками, году этак в двадцать шестом, одновременно влюбились в сеньориту Пас, новую школьную учительницу, однако это совпадение вместо того, чтоб поссорить, побратало нас. Вы подумайте только, какая несообразность, сеньора: влюбиться в двенадцать лет, а в шестьдесят пять еще оставаться холостяком! Воистину злые шутки играет с нами судьба.
Родители, деды и прадеды Анхеля родом из долины, но его сыновья Анхель и Хулито эмигрировали в шестидесятые годы. Один из них, Анхель, уехал в Германию, а второй, Хулито, – в Вильяркайо, а оттуда в Бильбао. Теперь каждое лето Хулито на своей красной машине (он меняет марки и модели, но только не цвет) приезжает с Петритой – женой – и с детьми в дом своего отца, который вот уже три года прикован к креслу на колесиках из-за частичного паралича. Девочек Хулито зовет Бегония и Арaнсасу, а сына – Иньяки. На заднем стекле машины у него наклейка с баскским национальным флагом и лозунгом. Он просто помешался на баскском вопросе. В Бильбао он живет всего-то лет девять, но, когда приезжает сюда и встречается со своими одногодками, от него только и слышно: «Потому что мы, баски…» или «Если бы не мы, баски…». В семьдесят шестом, в августе, на Вознесение Пресвятой Девы он даже сцепился с алькальдом из-за того, что ему втемяшилось вывесить на балконе аюнтамьенто баскский флаг рядом с национальным.
Как бы то ни было, сеньора, хорошее или плохое, это мое селение, селение, где я родился и с которым, надеюсь, в один прекрасный день познакомитесь и Вы. Примите заверения в дружбе и уважении от Вашего покорного слуги.
Э.С.
17 мая
Уважаемая сеньора!
Ваши предположения верны. Я рос со своими сестрами, точнее – с моей покойной сестрой Элоиной, а в совсем раннем детстве – и с покойным братом Теодоро, старшим из нас, в течение некоторого времени возглавлявшим семью. Я самый младший из четверых, и ко времени смерти нашей матери мне было от силы три года.
Я не сохранил о ней четких воспоминаний, лишь некий расплывчатый и светлый облик, на который, когда я пытаюсь его удержать, накладывается образ моей сестры Элоины, в силу чего оба изображения мешаются. Покойный отец скончался двумя годами позже, как говорили в селе, просто от горя, потому как дядя Баруке не нашел у него никакой болезни.
После смерти отца заботу о хозяйстве, которое приносило, пожалуй, одни убытки, взял на себя Теодоро и своим старанием сумел как-то нас прокормить. Я был тем, кого в народе называют поздняк, поскольку родился после того, как моей матери исполнилось сорок семь, – случай редкий по тем временам среди деревенских жителей. Все шло ничего, пока мы жили вместе и в согласии, но в один прекрасный день мой покойный брат Теодоро, на котором держалась вся семья, завел себе невесту в Корнехо, и вот тогда-то зародились опасения, а позднее, после бракосочетания, и разногласия. Короче, мы разделили наследство, продали свою часть, и я, едва достигнув пятнадцати лет, перебрался в столицу со своей покойной сестрой Элоиной. К тому времени Рафаэла, которая была учительницей, уже открыла школу в Акульине, селеньице, расположенном неподалеку, в получасе езды на автобусе, и обыкновенно проводила с нами конец недели. Откровенно говоря, хорошо, что мы жили отдельно, поскольку Рафаэла, имевшая твердый характер и более образованная, не уживалась с Элоиной и относилась к ней с пренебрежением. А покойная Элоина, шившая на заказ и занимавшаяся домашним хозяйством, была человеком простым, и при всем добросердечии ее коробило, что родная сестра каждую субботу заявляется к ней в дом этакой барышней, на все готовое. Трения между ними на этой почве все учащались, и мне иногда кажется, что если сестры и не разошлись тогда окончательно, так только из-за меня. И та и другая старались залучить меня на свою сторону, не превознося собственные достоинства, а принижая противницу в моих глазах. В сущности, в отношениях между ними было больше ребячества, нежели непорядочности, и, оставшись незамужними, они волей-неволей оказались вынуждены терпеть друг друга до тех пор, пока покойная Рафаэла не встретила свой последний час, через пять лет после ухода на пенсию. Бедняжка Элоина, хотя и испытала все муки артроза и под конец ходила медленно, как бы через силу, прожила тем не менее дольше и скончалась в прошлом году – просто-напросто от старости, с совершенно помраченным рассудком.
Из нескольких писем, которые я обнаружил однажды в комоде в гостиной, я узнал, что мой покойный дядя Баруке, тот, что был врачом, просил в свое время руки Элоины и даже начал за ней ухаживать, однако, по не совсем ясным причинам, его притязания так и остались бесплодными. Мой дядя Баруке уже тогда ходил в старых холостяках, но, молодцевато восседая верхом на своем рыжем коне, умел пустить пыль в глаза, было в нем нечто, какая-то покоряющая аристократичность. И видать, его манеры произвели-таки впечатление на Элоину, и она чуть не потеряла голову, а если и удержалась, то, по словам сельских кумушек, лишь потому, что не желала навязывать мне неродного отца, тем паче такого пьяницу и маловера, как дядя Баруке. А кроме того, моя покойная сестра Элоина ни в жизнь не доверила бы меня Рафаэле, «такой же всезнайке, – говаривала она, – как и все училки.» Короче, она осталась непреклонной, и, возможно, не только из-за меня, но и в силу определенной склонности к безбрачию, прослеживающейся в моей семье, начиная с поколения деда.
Что же до покойной Рафаэлы, она шла своим путем. Пять лет жила в Акульине, три в Педросильо-эль-Рало, в провинции Саламанка, затем еще шесть в Медина-дель-Кампо, а потом уже до самой пенсии в Мотриле. Во времена Национального движения[4] , когда сестре должно было исполниться сорок, Рафаэле выпала хорошая партия. Ей сделал предложение Серхио, капитан из регулярных частей, которому она писала на фронт.