Это им из Матвеевского молоко привозили; когда в цистерне с краном, а когда бидоном в кузове грузовика, тогда его разливали большой поварешкой.
Квартиру О. снял недавно, еще и месяца не прошло. В конце осени он увел любезную ему даму из дома, от ее родителей, с какой целью эту квартиру и снял, а что именно тут — совершенно случайно. Коллега по кафедре подкинул адрес, и недорого, учитывая район. О. фактически счел это знаком: не подвернись эта квартира, так он, возможно, сам бы так и не удосужился отыскать, где бы им всем поселиться. Жили бы прежним, гостевым образом.
У нее был ребенок, сын, так что жили они втроем. Он его «Ррребенок» и называл, — сначала от стеснительности и неумения разговаривать с детьми, а потом и приклеилось. Никто не обижался, потому что лет ему было явно больше, нежели предполагалось этим определением. В мальчике была некая деликатность и, что ли, приветливость. Это не в последнюю очередь склонило О. к решению, честно говоря.
* * *
С тех пор, как он шел по улице Минской к брату-кузену в предновогоднюю оттепель, он уже почти не терял комы из виду. То есть из своего тела. А все потому, что он назвал это «комой», так что стоило ему теперь лишь подумать это слово, как в нем что-то перещелкивалось, и он ощущал ее присутствие. И оно было реальным, потому что всякий раз разным. И не так, что ощущалось непонятно что вообще, но зрение и прочие органы чувств начинали работать иначе. Так, по крайней мере, ему казалось. Но и это не главное она добавлялась к нему, как если бы облепляла снегом, но этот снег явно был лишь упаковкой. Он повелся на этих делах: было похоже на освоение новой компьютерной игры — и не вполне понятно, что там да как делать, и пальцы к новому сочетанию клавиш еще не привыкли, к их функциями.
Особенно явной кома была вечерами. Теперь же были морозы, улицы без никого, Кутузовский и без того место пустынное, неприятное, а у него еще и все это: как бы давило, но давило очень приятно, будто раньше он был лишь тенью, а теперь переставал ею быть, хотя и не понимал еще, в чем перемена. Можно было долго щуриться на лампочки, которые висели вокруг гирляндами; думать о том, как славно живут себе люди за окнами, в своих квартирах: стоять на краю двора возле занесенной снегом цементной вазы и долго глядеть в окна, а они все там, в окнах, счастливы, причем каким-то схожим счастьем.
Зима в этот год оказалась хрестоматийной. Легкий мороз, каждый день свежий снег, по бульварам ходили господа и дамы, среди пышных сугробов в шубах и аккуратных меховых шапках. В переулках были едва протоптаны тропинки по тротуарам, а машины, простаивавшие по причине долгих праздников, были погребены под снегами. В воздухе что-то мерцало, снег или что-то такое — может быть, просто искрился промерзающий воздух. 1910-й какой-нибудь год. Или вообще 17 век или, скажем, 1834 год, — машины не делали разницу.
* * *
На Рождество стало уже очень холодно, во дворе из воздуха практически вымерзали лица каких-то древних прохожих или какие-то другие, обыкновенно невидимые штуки. Конечно, при минус двадцати тело переходит в другой формат существования, его становится то ли меньше, то ли оно как-то в стороне, вот нетипичное и вылезает. Ну, если подкрутить в мозгу какое-нибудь колесико, то, конечно, все будет видно чуть иначе, настроишь канал и крутятся какие-нибудь тусклые шары, дорогу пересекают синие черви или шланги, быстро прошмыгивают лиловые пятнышки, а сверху нависает что-то мягко ерзающее, как говяжья печень. Может, на месте этого двора раньше было кладбище, а на кладбищах такие штуки завсегда творятся.
* * *
По жизни он был инженером по производству летательных крокодилов. Не так чтобы инженером, скорее — по теоретической части.
В дискуссиях и осуществлении крокодилов 5-го поколения участвовал уже нехотя, ощущая, что радости творчества ему наскучили. Было приятнее просто преподавать теоретические основы крокодилостроения, забивая, тем самым, на прогресс. С профессиональной точки зрения он понимал свое положение так, что вот-вот войдет в плоский штопор, как Ту-154 под Иркутском в июле 2000-го: угол атаки велик, а тяги не хватило. Но его это совершенно не тревожило, потому что не самолет же он, так что все как-нибудь обустроится.
* * *
В лицо въезжала, накручивалась на глаза серая стена тоннеля: дорога тут резко сворачивала влево, с Сущевского вала на Бутырский, от Савеловского вбок; лампочки по стенам тоннеля, яркие. Далее громоздился производственный корпус, следом за комбинатом «Правда» или же к нему и относился, за железнодорожными путями, лежащими в неглубокой лощине. Оттепель (12 января, резко потеплело, до нуля с минус 25 накануне) сделала сырое подобие линзы, центр которой был всюду, куда ни посмотришь, и все здания сделались важно выпуклыми, как в рыбьем глазу. На подъездных путях Белорусского вокзала горела пустыми окнами вагонов электричка, стоявшая в железнодорожном ущелье. В вагонах, наверное, пахло остывшим сигаретным пеплом и прятались бомжи — нет, бомжей не было, он просмотрел сквозь окна весь состав, никого внутри.
В груди было словно и не сердце, а какая-то мелкая птичка, так внутри там и летала, словно воробей в троллейбусе.
* * *
Жена недавно, тихим январским вечером рассказывала, что встречалась с какой-то своей знакомой (он ее только мельком видел — сухопарая, истерично-украинское лицо, как у ведьмачки-панночки, одевалась странно, предполагая, что именно так она производит впечатление; номер на машине у нее тоже был не простой, серию она подобрала под свои инициалы, а еще хотела, чтобы в номере были три семерки, не получилось, удовольствовалась тремя пятерками). История была о том, как дама наконец забеременела. Вряд ли это жена говорила с каким-то подтекстом или намеком, зачем. У нее сын был, а что у него детей не было — так уж и не те годы, чтобы что-то менять, пусть она и моложе его на десять лет. Да, были у него какие-то проблемы с репродукцией или просто не сложилось, что уж теперь. Вряд ли она решила ощупать ситуацию и обозначить проблему, а затем послать к врачу.
Жена была невысокой, но крепкой — не толстой, а как какая-нибудь цирковая акробатка — компактная, жилистая, твердая. Да и была слишком конкретной для того, чтобы изъясняться экивоками и примерами из чужой жизни. И если бы все же предполагалось нечто такое, то у разговора бы появился медицинский запах, хотя и не самый противный. Запахло бы йодом или каким-нибудь профилактическим полосканием, ромашковой настойкой. А так, да, не привык он еще к ней, некоторые ее территории и ее поведение там еще были незнакомы.
Так вот, значит, приятельница жены… ее муж успел преуспеть в приватизации, успел даже удачно отсидеть, сохранив основную заначку. Жили они неподалеку, на этом же Кутузовском, но, понятно, в собственной квартире. Впрочем, больше болтались за границей, хотя было совершенно непонятно, что им там делать. Жизнь, что ли, проматывали, рассматривая достопримечательности. Так вот, теперь им кто-то вынашивал дите, в чем новость и состояла. Их элементы совокупили в пробирке, результат поместили кому-то внутрь, и теперь уже всего через четыре месяца ребенок будет готов.
Он укачался этой историей, в квартире было как-то сто лет сухо, только слабый сквозняк из окна. Так бы и сморило, посмотрел бы еще телевизор, чаю выпил, а там и спать. А предыдущая жена его еще помнила, разъехались не очень давно, чуть больше года. И отметил же он собой какое-то количество ее лет.