– Слушай: письмо, которое ты видел, вот оно, здесь, в моем кармане…
– Ну?
– Если бы, предположим, мы были «сцапаны», это письмо оказалось бы для меня спасительнее всякого оправдательного вердикта. Самое большее, муж узнал бы, что у жены его есть любовник.
Луч света прорезал мрак, в котором беспомощно бился мозг Тапиоки: его внезапно осенило.
– Ты притворился бы, что любовник это ты?
– Если бы спасение мое того потребовало… Тапиока возмутился в своих рыцарских чувствах.
– Но тогда все узнали бы, что та… синьора…
– Не беспокойся, голубчик, знают и так, все знают… В этих делах в блаженном неведении остается, обычно, один муж…
– Бедняга!
– Успокойся! Поскольку это будет зависеть от меня, я сделаю все, чтобы избавить почтенного коммерции советника от неприятного сюрприза, хотя, будь уверен, что если бы ему предложили выбор между ударом, который я ему готовлю, и тем, который наносит ему супруга, он не задумался бы избрать второй.
Тапиока расплылся в скромной улыбке.
– Черт возьми, – философски решил он, – три мильона вполне стоят пары рогов…
Каскариллья перебросил накидку на руку.
– Ну, ладно! – отчеканил он, становясь холодным и повелительным. – Довольно болтовни! Вперед!
Оба направились к двери, которую Каскариллья указал движением головы.
– А как думаешь, – спросил Тапиока шепотом, в то время как Каскариллья осматривал замок, – где она может быть?
– Кто она?
– Ну… княжна…
– Ты хочешь сказать…
– Касса.
– Не знаю. Должно быть, в кабинете…
– А может быть в спальне?
– Там увидим.
– Долгонько придется повозиться с проклятой… Каскариллья вынул из кармана жилета кожаный
футлярчик, герметически закрытый, похожий на карманную чернильницу.
– Видишь эту игрушку?
С этими словами Каскариллья нажал внутреннюю пружину, и отскочившая крышка открыла глазам флакончик с притертой пробкой и рядом острие кисточки.
– Немного этого снадобья, и ты увидишь, какие курьезные гримасы начнет корчить блестящая и твердая физиономия твоей княжны… Это кислота, изготовленная в моей лаборатории, разъедающего прикосновения которой достаточно, чтобы превратить сталь в труху…
В мозгу Тапиоки не возникло сомнений: его преклонение перед Каскарилльей сделалось слепым и фанатичным.
Вдруг Каскариллья, уже распахнувший дверь в коридор, повернул голову к выходу и насторожился.
– Что сие значит? – быстро спросил он себя вполголоса с жестом удивления.
Тапиока растерянно смотрел на него.
– Что там?
Каскариллья, не отвечая, запер снова внутреннюю дверь и подойдя к наружной, прислушался.
Тогда среди глубокого ночного безмолвия и до слуха Тапиоки долетел шум шагов и голоса на лестнице.
– Что ж такое? Они, значит? – испуганно забормотал он.
– Не может быть! – процедил Каскариллья, взглядывая на часы. – Сейчас два… а они не должны были
быть раньше трех…
Тапиока хотел что-то ответить, но Каскариллья энергичным знаком заставил его замолчать. Шум шагов приближался. Голоса доносились явственней.
– Электрический свет. Живо! – прошипел Каскариллья.
Тапиока дрожащей рукой повернул выключатель и торопливо перекинул через плечо мешок с инструментами.
С темнотой вернулось и молчание, но оно длилось недолго. За дверью послышался молодой женский голос:
– Уф! Наконец-то! – произнес голос совершенно ясно.
– Пропали! – пролепетал Тапиока.
– Удирай! Живо!
– Веревки не найду… – плакался Тапиока, потерявший вместе с ней и голову.
Луч белого света показал ему путь. Каскариллья, сохранивший все свое хладнокровие, пустил в дело свой электрический фонарик.
Тапиока схватился за веревку и исчез в куполе с быстротой преследуемой кошки.
Через минуту вслед за ним исчезла и веревка.
Шум отворяемой двери заглушил легкий звон спускаемого на место стекла.
Передняя, осветившаяся тусклым светом дорожного воскового фитиля, была пуста.
Каскариллья неподвижной невидимой тенью стоял за спускающейся до пола драпировкой одного из окон.
VI
Ввалившись в переднюю, коммерции советник Орнано поспешил осветить ее и сложить на ларь свою верхнюю одежду; плед с зонтиком жены, свою палку, чемоданчик, ридикюльчик, дорожный несессер, которым наградила его синьора, поднимаясь по лестнице; коробку со шляпой супруги и множество других вещей, нагружавших его руки и персону, и без того перегруженную жиром, с бесцеремонной откровенностью изобличавшим обильное эгоистическое питание, доставляемое четырьмя сотнями тысяч лир годового дохода.
Освободившись от поклажи, коммерции советник испустил глубокий вздох удовлетворения животом, где, по-видимому, находились его легкие: так высоко вздымался он под объемистым жилетом.
Сняв затем соломенную шляпу, слегка помятую дорогой, он принялся обмахивать свою голову, жарой и усталостью превращенную в поля орошения, где, словно чахлая солончаковая растительность, торчала то тут, то там, коротенькими вихрами темно-серых волос.
– Следовало слушаться тебя? – произнес советник голосом, звучавшим жаждой мщения за пролитый пот, обращаясь к жене, искавшей ключ от чемодана среди связки ключиков, висевших на ее поясе. – Почему было не взять с собой горничную? Замучила меня хуже всякого носильщика…
Синьора Орнано, своей изящной свежей фигурой оттенявшая еще ярче (хотя вряд ли в этом представлялась нужда) вульгарную апоплексическую комплекцию своего супруга, отозвалась резким тоном, плохо гармонировавшим с музыкальностью ее голоса:
– Следовало оставить меня в деревне.
Под ложечкой коммерции советника, за отсутствием губки осушавшего платком свой лоб и лысину, закопошилась змея глухой ревности.
– В деревне… В деревне… – проворчал он. – Не понимаю, чего далась тебе эта «твоя» деревня… Другие женщины чуть попадут в деревню, уже рвутся в город, а ты…
Тут синьора перешла в нападение, хотя причиной ее раздражения было скорее упрямство ключика, не желавшего проникать в скважину чемодана, чем воркотня мужа.
– Если ты воображдешь, что я достаточно развлекаюсь… – начала она, нервно встряхивая связкой ключей, исполнявших своим бряцанием нечто вроде маленькой симфонии.
– Ну вот… ну вот… я того и ждал… Развлечения… вечно развлечения. Ты ни о чем больше не думаешь…
Синьора, прерванная в развитии своей мысли, вскинула головку великолепным жестом презрения.
– Вы, кажется, намерены мне проповедь читать, друг мой?
В голосе синьоры звучали нотки такого подавляющего превосходства, что советник счел более благоразумным отступить в добром духе.
– Проповедь… проповедь… никаких я проповедей не читаю. Всего только замечание сделал… простое маленькое замечание… Или, может быть, я и замечаний не имею права делать?
Ответ синьоры Орнано мог бы служить образчиком простоты и лаконичности.
– Нет! – отрезала она словно ножом.
Супруг, видимо, не удовлетворенный краткостью этого отрицания, пожелал выяснить дело.
– Но тогда что же я могу делать? – осведомился он, изображая изумление.
– Единственную вещь, которую умеешь делать… Деньги!
Советник хотел было протестовать против такого ограничения его правоспособности, показавшегося ему оскорбительным.
– А разве я их не делаю? – вырвалось у него вместо того.
Синьора, сдерживавшая свое раздражение на линии горделивого пренебрежения, направилась к двери в свою половину.
– И прекрасно! – заключила она. – Счастливого успеха… и… доброй ночи!
И делая полуреверанс, слегка негодующий, слегка насмешливый, она распахнула дверь в свои покои.