Он немного оклемался, начал подниматься с постели и ходить, но все равно был очень плох. У него подозревали
язву желудка, но полной уверенности не было. Однако все понимали, что он совершил ошибку, завязав так резко. Но уже было слишком поздно
возвращаться к умеренному образу жизни. Его желудок так ослаб, что не выдерживал и тарелки супа. Через пару месяцев он стал похож на скелет. И
постарел. Словно Лазарь, восставший из могилы.
Однажды матушка отвела меня в сторонку и со слезами на глазах попросила пойти к семейному доктору и узнать всю правду о состоянии здоровья
отца. Доктор Рауш долгие годы лечил налгу семью. Он был типичный немец старой школы, довольно дряхлый и немощный в конце многолетней практики,
но считающий невозможным полностью порвать со своими пациентами. В туповатой тевтонской манере он пытался отпугнуть наименее тяжелых пациентов,
убеждал их просто вести здоровый образ жизни. Когда вы входили в его кабинет, он даже не удостаивал чести взглянуть на вас, продолжая писать и
заниматься чем-то своим, тем временем задавая вроде бы случайные вопросы, невнимательно и обидно. Он держался весьма грубо и подозрительно, это
казалось таким странным, будто бы он рассчитывал, что его пациенты обязаны вместе со своими недугами предоставить еще и некие доказательства
своей болезни. Он давал понять, что с вами не в порядке не только физически, но и психически. "Вам это только кажется", - была его излюбленная
фраза, которую он выдавливал с отвратительной косой усмешкой. Зная его очень хорошо и от всей души ненавидя, я пришел, вооруженный лабораторными
анализами стула папы. В кармане лежал 143 также анализ его мочи на случай, если потребуются дополнительные доказательства.
Когда я был еще мальчишкой, доктор Рауш относился ко мне довольно сносно, но с того дня, как я обратился к нему с гонореей, он потерял ко
мне остатки уважения и, стоило мне показаться в дверях, обращал ко мне кислую физиономию. Каков отец - таков и сын, вот его поговорка, поэтому я
вовсе не удивился, когда он вместо того, чтобы дать мне нужную информацию, принялся читать лекцию, предназначенную для меня и моего папаши и
посвященную нашему образу жизни. "Супротив природы не пойдешь", - произнес он и состроил кривую торжественную мину, не посмотрев на меня, как
будто его бесполезная нотация была обращена к регистрационному журналу. Я спокойно подошел к столу, стал рядом не произнеся ни звука, а потом,
когда он взглянул на меня как всегда удрученно и рассерженно, сказал: "Я пришел сюда не для того чтобы мне читали мораль... Я хочу знать, что с
моим отцом". И тут он резко поднялся и одарил меня самым свирепым взглядом. То, что он сказал, мог произнести только тупой, грубый немец, каким
он, собственно говоря, и был: "Ваш отец не выздоровеет. Ему осталось не более шести месяцев". Я ответил: "Благодарю вас, это все, что я хотел
узнать", и поспешил к выходу. Тут он, словно почувствовав, что дал маху, тяжело поспешил за мной, положил руку мне на плечо и попытался смягчить
приговор бормотанием насчет того, что-де не надо думать, что отец непременно умрет и все в таком духе, но я быстро пресек это, распахнул дверь и
заорал на него во всю глотку, чтобы слышали пациенты в приемной: "Проклятый старый пердун, когда только ты сдохнешь, доброй ночи!" Вернувшись
домой, я несколько изменил слова доктора и сказал, что состояние отца весьма серьезное, но если он будет следить за собой, может, все и
обойдется.
Кажется, это здорово ободрило папу. Он добровольно перешел на молочную диету, которая, если и не шла ему на пользу, во всяком случае не
вредила.
Весь год он был наполовину инвалидом, но достиг беспримерного внутреннего спокойствия, очевидно, решив себя ничем не тревожить, пусть
даже все полетит к чертям.
Немного окрепнув, он стал совершать ежедневные прогулки на кладбище, находившееся неподалеку. Там он сидел на солнечной скамейке и наблюдал,
как у могил неспешно возятся люди. Близость к могиле, кажется, не удручала, а бодрила его. Казалось, он смирился с мыслью о неизбежности смерти,
о чем раньше, несомненно, избегал думать вовсе. Часто он приходил домой с цветами, подобранными на кладбище. Его лицо 144 освещала спокойная,
ясная улыбка. Он садился в кресло и начинал пересказывать беседы, которые вел утром с какими-то завсегдатаями на кладбище. Через некоторое время
стало ясно, что он получает истинное удовольствие от своего карантина, или скорее не удовольствие, а глубокое удовлетворение от своего образа
жизни, который был непонятен моей недостаточно тонкой матери. "Он становится ленивым", - так она выражалась. Иногда она давала более жесткое
определение, покрутив пальцем у виска, но открыто не выражалась из-за моей сестры, которая уж точно была немного чокнутая.
Однажды, благодаря любезности престарелой вдовы, часто приходившей на могилу сына и, по словам моей матушки, "очень религиозной", он завел
знакомство со священником одной из близлежащих церквей. Это стало знаменательным событием в жизни папы. Он вдруг преобразился, словно крохотная
губка его души, почти атрофированная из-за отсутствия питания, достигла изумительных размеров - его стало не узнать. В самом виновнике этих
исключительных перемен не было ничего из ряда вон выходящего: он был священником конгрегационалистской церкви и опекал маленькую скромную паству
из числа местных жителей. У него имелось одно достоинство: он никогда не выпячивал свою религиозность. Папа очень скоро начал совсем по-детски
обожать его: теперь он говорил только об этом священнике, которого считал своим другом. Поскольку он никогда не заглядывал в Библию, равно как и
в другие книги подобного содержания, было очень странно, если не сказать сильнее, слышать как он читает перед едой молитву. Он выполнял эту
маленькую церемонию довольно необычно, будто принимал тоник. Когда он советовал мне прочесть ту или иную главу из Библии, то очень серьезно
добавлял: "Тебе это будет полезно". Это стало новым лекарством, которое он для себя открыл, чем-то вроде знахарского снадобья, с гарантией
излечивающего все болезни, которое всякий может принимать, даже если ничем не болеет, поскольку это все равно не повредит. Он посещал все
церковные службы и собрания, а время от времени, выйдя, например, на прогулку, заходил к священнику домой на короткую беседу. Если священник
говорил, что нынешний президент - добрая душа, и его следует избрать на второй срок, папа твердил всем об этом в точности словами священника и
убеждал всех на выборах голосовать за нынешнего президента. Все, что говорил священник, было правильным и справедливым, и никто не смел
противоречить ему.
Несомненно, что это все служило неким образованием моему отцу. Когда свя- 145 щенник упоминал пирамиды во время проповеди, папа тут же
начинал добывать всяческую информацию о пирамидах. И говорил о пирамидах так, словно каждый обязан знать все об этом предмете. Священник сказал,
видите ли, что пирамиды - это высшее достижение человечества, и не знать о них - безобразно и даже грешно. К счастью, священник не слишком
упирал на тему греха: он был современным пастырем, воздействующим на прихожан, разжигая их любопытство, а не взывая к покаянию.