Неважно, скольких я принимал - работников всегда
не хватало. На следующее утро все надо было начинать сначала. Некоторые, я знал, проработают только один день, и тем не менее я был вынужден
брать их тоже. Система не отвечала требованиям, но критика системы не входила в крут моих обязанностей. Мне предписывалось нанимать и увольнять.
Я был в самом центре диска, который крутился так быстро, что не мог остановиться. Тут требовался механик, но с механизмом, по мнению начальства,
все было в порядке, все было прекрасно и замечательно, да вот только временно вышло из-под контроля. Вышедшее из-под контроля включало:
эпилепсию, воровство, вандализм, извращения, ниггеров, евреев, проституток и - почему бы нет? - иногда забастовки и стачки. Из-за чего, следуя
логике начальства, надо было брать большую метлу и начисто выметать конюшню, или браться за ружье и дубинку и вкладывать разум в бедных идиотов,
страдавших иллюзией глобального несовершенства того, что имеет место. Иногда оказывалось полезным потолковать о Боге, или устроить общую спевку,
может, и премия иногда уместна, если не помогают слова. Но вообще-то самое важное - поддерживать на уровне прием и увольнение. Пока есть люди и
боеприпасы - мы на коне, и танки наши быстры. Тем временем Хайми без устали принимал слабительные пилюли в количестве, достаточном, чтобы
разнесло заднее место, если бы у него таковое имелось, но заднего места, у него не было. Он только воображал, что оправляется. Он только
воображал, что валит в унитаз. Бедняга был на самом деле в трансе. Надо следить за сотней контор, и в каждой свой штат курьеров - мифический,
если не гипотетический; были курьеры действительные и вымышленные, осязаемые и неосязаемые. Хайми приходилось тасовать их весь день напролет, а
я тем временем затыкал дыры, которые тоже были воображаемыми, ведь никто не 38 мог сказать наверняка, прибудет ли новобранец, отправленный в
филиал, завтра, послезавтра или никогда. Некоторые из них терялись в метро и в лабиринтах под небоскребами, некоторые мотались весь день по
городской железке, пользуясь тем, что униформа разрешает бесплатный проезд, а они, может быть, никогда не наслаждались ездой весь день напролет
по городской железке. Некоторые отправлялись в сторону острова Статен*, а оказывались в Канарси или еще в каком-нибудь другом месте, где их в
состоянии комы подбирал полицейский.
Некоторые забывали место жительства и исчезали совершенно. Некоторые, нанятые для работы в Нью-Йорке, месяц спустя возникали в Филадельфии,
как будто так и надо, как по Хойлю*. Некоторые уже собирались прибыть к месту назначения, но по пути решали, что проще продавать газеты, и
начинали продавать, в нашей же униформе, пока не попадались с поличным. Некоторые, повинуясь странному упреждающему инстинкту, прямиком шли в
полицейский участок.
По утрам, только придя в контору, Хайми начинал чинить карандаши. Он священнодействовал, невзирая на многочисленные вызовы, ибо, как он
объяснил мне позже, если первым делом не очинить карандаши, они так и останутся неочиненными.
Следующим делом было выглянуть в окно и посмотреть, как там погода. Потом, только что заточенным карандашом, он выводил небольшую рамку
вверху грифельной доски, которая у него всегда под рукой, и в этой рамке фиксировал состояние погоды. Это, говорил он мне, часто служит полезным
оправданием. Если лежит снег толщиной в тридцать сантиметров, если на дорогах слякоть, то самому дьяволу простительно, что он не слишком гоняет
фишки, а уж менеджеру персонала тем паче можно простить то, что он не до конца затыкает дыры в такие дни, верно? Но что для меня так и осталось
тайной, так это то - почему он после починки карандашей не отправляется прямиком срать, а включает коммутатор в сеть.
Это он мне тоже
впоследствии объяснил. Так или иначе, каждый день начинался с суматохи, жалоб, запора и вакансий. Еще он начинался с громких духовитых ветров,
дурного запаха изо рта, расшатанных нервов, эпилепсии, менингита, низкого жалованья, просроченных расчетов, поношенных ботинок, шпор,
плоскостопия, потерянных записных книжек и украденных авторучек, телеграмм, выброшенных в канализацию, с угроз вице-президента и советов
управляющих, с пререканий и споров, с ливней и оборванных линий, с новых и хорошо забытых старых методов интенсификации труда, с надежды на
лучшие времена и молитвы о премии, которую так и не давали. Новые курьеры брали на себя 39 лишнего, погибали под пулеметной очередью, старые
зарывались все глубже, как крысы в сыр. Все были неудовлетворены, а в особенности публика. С Сан-Франциско можно связаться по проводу за какие-
то десять минут, но доставка послания адресату могла занять целый год, если оно все же его достигало.
Христианский союз молодых людей, озабоченный укреплением морали рабочих парней повсюду в Америке, устраивал ежедневные собрания, и если я не
отпускал туда нескольких щеголеватых юнцов послушать Уильяма Карнеги Астербильта младшего, то получал выговор по службе. Мистер Мэллори из
Благотворительной Лиги хотел бы знать, могу ли я уделять ему иногда несколько минут, чтобы выслушивать его рассказы об образцовых заключенных,
освобождаемых под честное слово, которые были бы счастливы служить в любом качестве, даже курьерами. Миссис Гуггенхоффер из организации
"Милосердие для евреев" была бы польщена, если бы я поспособствовал ее начинанию по поддержке некоторых бедствующих семей, которые бедствовали
потому, что все члены семьи немощны, неполноценны и недееспособны.
Мистер Хаггерти из общества "Приют беглецов" был уверен, что у него как раз имеется несколько подходящих юнцов для меня, если я рискну дать
им шанс: каждого довели до ручки их мачехи и отчимы. Мэр Нью-Йорка станет бы мне крайне признателен, если я лично приму участие в подателе
письма, за которого он всячески ручается, но почему он не подыскал "подателю" работу сам - оставалось тайной. Человек, склонившийся над моим
плечом, протягивает мне клочок бумаги, на котором начертано: "Я все понимаю, но ничего не слышу". Лютер Уинифред стоит подле него, полы его
задрипанного пиджака соединены булавками. Лютер на две седьмых чистый индеец, а на пять седьмых американец немецкого происхождения, так он сам
объясняет. По индейской линии он принадлежит к племени кри, он один из крей штата Монтана. Его последняя работа - мытье витрин, но штаны на нем
висят страшно, у него совсем нет жопы в штанах, и ему стыдно влезать на лестницу в присутствии дам. Он только вчера выписался из больницы, и
потому крайне слаб, но не настолько слаб, чтобы не суметь разносить телеграммы, так он полагает.
А еще Фердинанд Миш, как я мог о нем забыть? Он простоял в очереди все утро, чтобы сказать мне несколько слов. Я не ответил на его письма.
Это правда? - спрашивает он меня вкрадчиво. Разумеется, нет. Я смутно припоминаю последнее письмо, которое он отправил из госпиталя "Кота и Пса"
к Большому Конкурсу, где числился 40 обслугой. Он сказал, что раскаивается в том, что отказался от должности. Но это произошло по вине отца,
который подавляет его свободу и лишает всякой радости.
"Сейчас мне двадцать пять, - писал он, - и, думаю, мне не следует впредь спать с моим отцом, не так ли? Я слышал о вас как об истинном
джентльмене, теперь я сам за себя отвечаю и надеюсь, что .