Иногда я выдавал экспромты, и это ей страшно нравилось,
хотя она, конечно, делала вид, что не замечает моих острот, но я всегда мог определить, что ей нравится, по ее до- ________ * Несчастьем
(франц.).
205 вольному виду. У нее был дар перевоплощения: она проворна и хитра как сам дьявол. После пантеры и ягуара лучше всего у нее получались
птичьи повадки: дикой цапли, ибиса, фламинго, лебедя в брачный период. Она умела падать камнем вниз, приметив свежий труп, припасть к
внутренностям, растерзав их на лакомые куски: сердце, печень или яичники - и взмыть в мгновение ока. Если бы кто-то ее обнаружил, она залегла бы
под деревом неподвижно, как камень, причем не закрыв глаза, а уставившись на вас невозмутимым взглядом василиска. Но чуть подстегни ее - и она
роза, роза глубочайшего черного цвета с бархатными лепестками и непобедимым ароматом. Просто удивительно, как чудесно я научился схватывать свои
реплики: неважно, что за метаморфоза имела место, я всегда был у нее на коленях, на коленях птицы, на коленях зверя, на коленях змеи, на коленях
розы, какая разница: на коленях колен, на губах губ, мысок к мыску, перо к перу, желток в яйце, жемчужина в раковине, хватка рака, настойка
спермы и кантаридина*. Жизнь была Скорпионом в Марсе, в Сатурне, в Уране, в Венере и так далее; любовь была конъюнктивитом мандибул*, хвать это,
хвать то, хвать, хвать, мандибулярное хвать-хвать похотливого колеса мандалы*. Наступает время приема пищи, и я слышу, как она чистит яйца, а
внутри яйцб писк-писк - благословенный знак будущей еды.
Я ел как маньяк: затянувшаяся мечтательная прожорливость человека, трижды нарушающего пост. Пока я ел - она урчала в ритмическом хищном
хрипе суккубов*, пожирающих ее молодость. Какая блаженная ночь любви! Слюна, сперма, суккубация, сфинктеризация- все в одном: брачная оргия в
Черной Дыре Калькутты.
Вдали от того места, где подвешена черная звезда- панисламское безмолвие, как в пещере, где даже ветер тих. Вдали от того места, если мне
позволительно рассуждать об этом, - призрачный покой безумия, мир людей, истощенных веками нескончаемой бойни. Вдали от того места - одна
кровавая замкнутая оболочка, внутри которой протекает вся деятельность, мир героев-безумцев и маньяков, погасивших свет небес кровью. Как
покойна наша ничтожная голубино-стервятничья жизнь в темноте! Плоть предназначена для того, чтобы погружаться в нее зубами и пенисом,
изобилующая запахами плоть без отметин от ножа и ножниц, без шрамов от разрывной шрапнели, без ожогов от иприта, с непораженными легкими. Почти
совершенная утробная жизнь, если не считать призрачной дыры в потолке. Дыра была - как трещина в мочевом пузыре, и ничем ее не заткнуть, чтобы
надолго, и 206 ни разу не помочиться, чтобы играючи. Мочись широко и свободно, но забудешь ли прореху в куполе, неестественную тишину, угрозу,
ужас, гибель "другого" мира?
Набей желудок, и завтра набей, и послезавтра, и после и после - но в конечном счете что? В конечном, счете? Что? Смена чревовещателя, смена
коленей, перемещение начала отсчета, новая трещина в своде... что? что? Я скажу: сидя у нее на коленях, окаменев от неподвижных ранящих лучей
черной звезды - поднятый на рога, пойманный, стреноженный, трепанированный телепатической остротой нашего взаимовозбуждения - я вообще ни о чем
не думал, ни о чем, что было вне ячейки, где мы обитали, не думал даже о крошке на белой скатерти. Я думал исключительно в пределах нашей
амебообразной жизни - чистую мысль, заповеданную нам Иммануилом Занудой Кантом, какую может воспроизвести только кукла чревовещателя.
Я обдумал все научные теории, все теории искусств, все грани истины в каждой бестолковой системе спасения. Я высчитал все вплоть до
мельчайшего в десятичных дробях гностиков впридачу - как пьяница подсчитывает оставшиеся монеты в конце недельного запоя. Но все было высчитано
в надежде на новую жизнь, которую некто проживет когда-то - может быть. Мы находились в особом бутылочном горлышке, она и я, как говорится, но
бутылочное горлышко было отбито, да и сама бутылка являлась плодом вымысла.
Я помню, как во время второй нашей встречи она призналась мне, что не надеялась увидеть меня вновь, а когда мы встретились еще раз, она
сказала, что подозревала во мне пристрастие к наркотикам, в следующий раз она назвала меня богом, а после этого пыталась кончить жизнь
самоубийством, а потом пытался это сделать и я, а потом вновь она, но в результате мы лишь еще сильнее сблизились, так, что проникли друг в
друга, обменялись личностями, именами, индивидуальностями, религиями, отцами, матерями и братьями. Даже ее тело испытало коренное изменение,
причем не один, а несколько раз. Сначала она была большая и бархатная, как ягуар, с присущей кошачьим вкрадчивостью и коварной мощью: стелется,
прыгает, вонзает когти; потом она стала изнуренной, хрупкой, слабой, почти как маргаритка, и с каждым последующим превращением у нее случались
тончайшие изменения - кожи, мышц, цвета, осанки, запаха, походки, жестов и т.
д. Она менялась как хамелеон. Никто не мог судить, какая она была на самом деле, ибо с каждым она становилась совершенно иной. Через какое-
то время она сама не помнила, кем была. С ней начался этот ряд превращений до того, 207 как я впервые увидел ее - я догадался об этом позже.
Подобно большинству женщин, считающих себя безобразными, ей очень хотелось выглядеть прекрасной, ослепительно прекрасной. Во исполнение этого
она прежде всего отказалась от собственного имени, потом от своей семьи, от друзей, от всего, что могло бы привязать ее к прошлому. Приложив
весь свой ум и все способности, она посвятила себя умножению собственной прелести, собственного очарования, коими уже весьма и весьма обладала,
но была убеждена, что этого недостаточно. Она постоянно жила словно перед зеркалом, изучая каждое движение, каждый жест, каждую малейшую
гримасу. Она целиком изменила манеру речи, дикцию, интонацию, акцент, фразеологию. Она вела себя так умело, что даже речи не могло быть о
подражании кому-нибудь. Она всегда была начеку, даже во сне. И, подобно хорошему полководцу,, она довольно быстро поняла, что лучшей защитой
является нападение.
Ни разу она не оставила ни одной позиции незанятой; ее аванпосты, ее разведчики, ее часовые расположились повсюду. Ум ее походил на
вращающийся прожектор, что никогда не гаснет.
Слепая к собственной прелести, к собственному очарованию, к собственной личности, не говоря уж о собственной индивидуальности, она бросила
все силы на изготовление мифического создания, Елены или Юноны, перед чарами которых не устояли бы ни мужчины, ни женщины. Автоматически, без
малейшего знания легенды, она начала мало-помалу создавать онтологическое обоснование, мифический ряд событий, предшествовавших сознательному
рождению. Ей не было нужды запоминать собственный вымысел - ей надо было лишь хранить в голове свою роль. Не было такой лжи, которая прозвучала
бы чудовищно в ее устах, ибо в принятой ею роли она была исключительно правдива перед самой собой. Ей не надо было изобретать прошлое: она
помнила то прошлое, что принадлежало ей по праву.