Не из вежливости слушает, а потому что интересно, и меньше всего внимание ее питают технические аспекты описываемой забавы. (Сама Клава рыбалила один раз, в детстве – папа, полюбив сидеть с удочкой в звенящей комарами тишине, взял младшую дочь с собой, но ей понравилась только тишина: комары кусали, клева не было, спать хотелось… Да и отец уже следующим летом не вынимал из чулана рыболовные снасти, которыми все равно ни разу не наловил даже на уху средней наваристости.)
По нескольким деталям нерлинской новеллы и ей, профану, стало понятно, что автор – профессионал, настоящий знаток всего, что касается рыбной ловли, от выбора места и снасти до разделки тушки в быстром проточном ручье, мгновенно уносящем потроха, кровь, слизь, запах – все неприятное, что сопутствует любой победе. И это не главное – рассказывая, он будто кидал сеть, забрасывал не наугад, а предвидя, зная даже, кто туда попадет и нужен ли ему такой улов… Как у него это получалось – непонятно, ведь слепота его, результат дорожной аварии двадцатилетней давности, недвусмысленно заявляла о себе непрозрачными черными очками. А что, кроме видимого, могло держать его возле Клавы, сумевшей вставить в его речь лишь пару фраз, из вежливости, чтобы как-то сигнализировать, что она тут и ей интересно? Или он такой чувствительный, что ауру человека мгновенно распознает?..
– Дельце у нас наклевывается общее, кажется? – Неслышно подошедший Макар взял Нерлина под локоть и повлек его к окну.
Бесцеремонно по отношению к Клаве поступил. На правах друга с большим стажем, наверное, – она тут же мысленно оправдала его, но ссадинка осталась. Поцарапала не неучтивость Макара, а обрыв невидимой другим связи, что возникла между ней и Нерлиным. Который, наверно, ничего и не заметил?
Наконец броуновское движение присутствующих персон и персонок сменилось статической картиной. Все уставились на посла, вошедшего не из парадных, а из боковых дверей и позвавшего к трапезе. У входа в столовую официант приближал к лицу каждого поднос, на котором вокруг овала, повторяющего контур столешницы, лежали карточки с именами гостей и хозяев. Клава сообразила, что так помогают найти свое место за большим столом, но хватательный инстинкт сработал, и она взялась за свою картонку. Привыкший к этому официант необидно остановил ее руку – схему-то нарушать нельзя.
Нерлина посадили справа от жены посла (вульгарно обозвать ее «послихой» даже про себя язык не поворачивался – так та была эстетически оформлена и доброжелательна), Клаву – по левую руку сидящего слева от посольши (так изящнее?) правоведа из Сорбонны (самая неудобная диспозиция для восстановления разговорной связи с Нерлиным). Тосты-речи, еда с незнакомыми названиями и вкусовыми ощущениями… Неуютно было оттого, что за спиной правоведа и почти вплотную к Клаве, без тарелок-рюмок, сидел его переводчик – ну как жевать при человеке, которого не кормят? Буквально кусок в горло не лез от такого недемократизма, хоть и неизбежного: с набитым ртом не напереводишься.
Ужин закончился, и всех позвали в залу с креслами, диванами и письменным двухтумбовым столом, на котором не с боков, а по центру были расставлены фотографии в серебряных рамках, семейные (посольша с детьми, с мужем и без) и служебные (посол вручает верительные грамоты Ельцину, встречается с научно-культурной элитой – Клава разглядела черные очки Нерлина на одном групповом снимке). Теперь официанты разносили кофе-чай с разными ликерами. Посол, переходя от одного гостя к другому, застрял возле Клавы: они оба с азартным удовольствием вспоминали Цюрих, Швейцарию, где будущий дипломат провел школьные годы, а у Клавы это была ее первая заграница.
«Не обманывайтесь любезностью и вниманием посла – они ничего не стоят», – предупредил, прощаясь, приятель-атташе.
Клава подумала, что в двоичной системе (есть материально выраженный прок – или же нет его) он прав, но куда деть окрыленность, ощущение собственной женской привлекательности, которое искушенный и сдержанный мужчина (да еще главный на этом ристалище) подтвердил и подпитал своим открыто продемонстрированным вниманием… Как смешны, жалко смешны женщины, раз и навсегда убедившие себя, что они красавицы, и записавшие всех, кто этого не признает, в армию либо дураков, либо своих врагов. Полчище это со временем, переубедить которое женской логике не под силу, вырастает до немыслимых размеров и уже совсем не ценит такой трофей, как внимание бывшей красавицы.
Но все эти воспоминания, все эти метания памяти в поисках причины (причины насилия и причины подчинения) – слишком маленькая прогалина в небе, затянутом грозовыми тучами. Спрятаться от стихии… Подбитый зверь бессознательно ползет в свою берлогу, так и Клава после стыдного (может статься, и убийственного) унижения сомнамбулически пересела в метро на свою линию, на своей станции пошла к правильному выходу (первый вагон от центра), в подземном переходе повернула направо, по левой лестнице выбралась на уже темный бульвар, дошагала до своего – не перепутала! – подъезда (они все такие одинаковые тогда были у трех семнадцатиэтажек их безымянного проулка) и очутилась дома. Будь она настоящей, стопроцентной женщиной (у таких витальная сила любую ситуацию вгоняет в свой угол зрения: я – хорошая, а он, она, они – плохие), то еще по пути к дому открестилась бы от приключившейся мерзости юридическим термином «изнасилование» и спихнула бы моральную тяжесть со своих плеч. Обычно такое выкладывают ближайшей подруге (разрушительные последствия чего со всеми мыслимыми, а чаще всего немыслимыми, фантастическими поворотами и идиотически-глупыми подробностями инвентаризованы в романах и разыграны в мыльных операх), но Клавиным-то конфидентом был только Костя – всегда, с тех пор как они вместе. Он – выдержит? С эгоизмом, по-детски не осознаваемым, она даже не подумала, что случившееся касается их обоих, мужчины и женщины. Да и откуда взяться таким мыслям: ведь природная связь между ней и Костей ни разу не только не рвалась, но даже и не натягивалась – с чего бы задумываться, а тем более сомневаться в ее крепости и надежности?
Рассказать все Косте?.. Но каково ему будет жить с этим знанием в одном профессиональном мирке с Макаром? Куда деться? В узкой сферке, в давке аудиторского бизнеса им вдвоем не разминуться… Для Макара же карьера – стержень, главный вкус его бытия, он заранее встанет в бойцовскую позу и победит партнера-соперника (у него именно так, каждый ближний двулик), и от натуги не вспотеет – целеустремленность с легкостью берет верх над широтой на коротком отрезке времени, именуемом физической жизнью человека (о вечной жизни души тут и помина нет).
Рассуждай – не рассуждай… Ничего Косте не рассказывать (именно «не рассказывать», слова «не признаваться» или «скрывать» огрубят, опошлят и без того паршивую ситуацию и, главное, будут неправдой) – к этому приговорила себя Клава, как только за ней захлопнулась дверь Макарова подъезда, и теперь ее ум работал вхолостую – никакие самые неожиданные, самые убедительные доводы не изменят уже ничего.
В одиночку нужно выбираться из житейского ада, и карабкаться приходится как можно скорее, пока эмоции не столкнули жертву в метафизический ад, выдуманный. Настоящий ад – это когда кто-то близкий умер, ведь небезразличная тебе смерть, даже сам страх такой смерти приоткрывают страдающему возможность физически, чувственно ощутить присутствие невидимого мира.