За этими раздумьями последовали сотни других — например, как могло бы вершиться правосудие в обществе, где царит всеобщая любовь; как нищий, сохранивший лишь обличье человека, мог бы просить в качестве милостыни человеческое достоинство; и как люди будут добывать одежду и пропитание, не чиня насилия над животными.
Когда я, еще мальчишкой, впервые узнал, что зеленый кружок луны — это на самом деле что-то вроде острова, зависшего в небе, а зелень — это леса, населенные в незапамятные времена первыми отпрысками рода человеческого, я вознамерился отправиться туда, мечтал повидать все миры вселенной, открывшиеся моему уму. Я оставил эти мечты, как полагал, вместе с детством, когда узнал, что только люди, положение которых в обществе представлялось мне недосягаемо высоким, имели возможность покинуть Урс.
Теперь прежние устремления вспыхнули с новой силой, и, какими бы нелепыми они ни казались спустя столько лет (ибо скорее малыш-ученик мог вознестись к звездам, чем затравленный изгнанник, каким я стал теперь), время лишь укрепило и закалило их во мне — ведь я уже успел изведать тщетность всякой попытки обуздать тягу к возможному. Я был твердо уверен, что отправлюсь туда. Всю оставшуюся жизнь я посвящу бдительному ожиданию любой, даже самой малой возможности. Однажды я уже оказался перед зеркалами Отца Инира; тогда Иона, будучи безусловно мудрее меня, не колеблясь, кинулся в поток фотонов. Кто сказал, что я снова не предстану перед теми зеркалами?
С мыслью о них я сорвал плащ с головы, исполненный решимости взглянуть на звезды еще раз, и увидел, что солнце прорезало лучами небо над горными пиками и звезды, потускнев, лишились всего своего величия. Титаны, чьи неясные лица смотрели на меня с высоты, оказались лишь давно почившими правителями Урса, ветхими стариками с ввалившимися, обвислыми щеками.
Я встал и потянулся. Было ясно, что еще один день без еды я не выдержу и тем более не выдержу еще одну ночь без иного укрытия, кроме собственного плаща. Поэтому, все еще не решаясь спуститься в населенную людьми долину, я свернул к высокому лесу, который заметил под собой на склонах.
Дорога отняла у меня все утро. Когда же я наконец подошел к лесу и очутился среди авангарда из карликовых березок, я увидел, что, хотя склон здесь был круче, чем я предполагал, в самом лесу деревья росли очень высокие, особенно в гуще, где почва была поровнее и, следовательно, побогаче: там они стояли так близко друг к другу, что просветы между стволами казались едва ли шире самих стволов. Конечно, это были не те покинутые нами тропические джунгли южного побережья Цефисса с глянцеволистной растительностью. То был косматый, ветвистый хвойный лес, деревья по большей части прямые и рослые, но, несмотря на высоту и мощь, они словно стремились отшатнуться от отбрасываемой горою тени, а каждое четвертое было изранено в битве с ветром и молнией.
Я спустился к лесу в надежде встретить дровосеков или охотников и просить их оказать мне гостеприимство; которым, по искреннему убеждению горожан, дети природы одаривают всякого встречного. Мне пришлось надолго разочароваться в своих чаяниях. Я то и дело останавливался и прислушивался, не стучит ли где топор, не залают ли собаки. Кругом стояла тишина, и, хотя дров здесь можно было заготовить сколько угодно, я не встречал никаких следов порубки.
Наконец я набрел на петлявший между деревьями ручеек с холодной как лед водой; с берегов в него смотрелись нежные низкорослые папоротники и тонкие, как волосы, травы. Я напился и с полстражи шел вниз по берегу мимо игрушечных водопадиков и запруд и, подобно людям всех поколений минувших бесчисленных тысячелетий, с восторженным удивлением наблюдал, как ручей постепенно ширился, хоть я и не видел, чтобы он вбирал в себя чужие воды. В конце концов он так разбух, что сами деревья оказались в опасности; впереди я заметил ствол одного из них, которому течение подмыло корни, толщиной по меньшей мере в четыре локтя, лежащий поперек ручья.
Я приблизился без особых предосторожностей, ибо не слышал характерных звуков, (которые могли бы предупредить меня об опасности, ухватился за большой сук и вскочил на ствол. Я чуть не упал в воздушную бездну. Зубчатая стена Замка Копья, с которой я смотрел на оцепенелую Доркас, казалась обычной балюстрадой в сравнении с этой высотой. Стена Нессуса была, несомненно, единственным творением рук человеческих, способным поспорить с ней. Ручей бесшумно падал в пропасть, где рассеивался на тончайшие водные пылинки и падал радужным полукружьем. Деревья внизу стояли, словно игрушки, которые любящий отец смастерил для (баловня-сына, за лесом начиналась лужайка, а у самых деревьев я приметил домик величиной с наперсток и белый дымок над ним, вьющийся вверх, чтобы раствориться в пустоте, — призрак ручья, который лентой кружил по лесу, а потом падал со скалы и исчезал в небытии. Прыгнув на ствол упавшего дерева, которое само вполовину нависало над обрывом, я по инерции чуть не перелетел через него и, таким образом, едва не спустился со скалы самым незатейливым способом. Когда же я обрел равновесие, я понял, что спуститься почти невозможно. Насколько хватало зрение, скала была абсолютно отвесной; будь у меня веревка, я, возможно, и полез бы вниз и тогда добрался бы до домика (задолго до наступления ночи. Но ничего подходящего у меня, (разумеется, не было, да я скорее всего и не доверился бы веревке такой неимоверной длины. Некоторое время я исследовал вершину скалы и в конце (концов обнаружил тропинку, которой, несмотря на опасную крутизну и узость, явно пользовались. Не стану воспроизводить подробности спуска, поскольку он имеет очень мало отношения к повествованию, хотя, как это легко представить, (потребовал от меня полной самоотдачи. Скоро я приноровился сосредоточивать внимание только на тропинке и поверхности скалы, к которой поворачивался то правым, то левым боком, потому что тропинка была очень извилистой. Большая ее часть представляла собой крутой спуск шириной в кубит или несколько меньше. Время от времени она сменялась рядом выбитых в живой породе ступеней, а один отрезок ее был просто чередой углублений для рук и ступеней, и я лез, как по стремянке. Если судить непредвзято, то эти выбоины были куда удобней, чем трещины, за которые в темноте мне приходилось цепляться в устье шахты обезьянолюдей, и, разумеется, сейчас я мог не бояться арбалетных стрел, свистевших у моего уха; но страшнее была сама головокружительная высота, в сотни раз превышавшая глубину шахты. Наверное, именно потому, что мне приходилось прилагать максимум усилий, чтобы не обращать внимания на обрыв с противоположной стороны скалы, в мое сознание вошло острое ощущение гигантского планетного разлома, вниз по которому я карабкался. В стародавние времена, как говорилось в одном из текстов, заданных мне мастером Палаэмоном, сердце Урса еще билось, и пульсация этого живого ядра фонтанами взрывало равнины, за одну ночь вскрывала моря, кроша континенты на острова так, что солнце поутру не узнавало мир. Теперь, говорят, Урс мертв; он остывает и съеживается под своей каменной оболочкой, подобно трупу древнего старика из заброшенного города, о котором рассказывала Доркас; окутанный неподвижным сухим воздухом, он превращается в мумию, пока его покровы не падут. Вот что, по слухам, происходит с Урсом; а в этом месте от скалы оторвалась добрая половина и рухнула вниз на целую лигу.
14.