Я был пропагандистом нацистского радио, хитрым и гнусным антисемитом.
– Нет, – ответил он.
Я показал ему текст одной из радиопередач, предоставленной мне институтом в Хайфе.
– Прочти, – сказал я.
– Мне незачем это читать, – ответил он. – Все говорили тогда одно и то же, снова, и снова, и снова.
– Все равно прочти, сделай одолжение.
Он стал читать, на его лице постепенно появлялась кислая мина. Возвращая мне текст, он сказал:
– Ты меня разочаровываешь.
– Да?
– Это так слабо! В этом нет ни основы, ни перца, ни изюминки. Я думал, ты мастер по части расовой брани.
– А разве нет?
– Если бы кто‑нибудь из моей части СС так дружелюбно говорил о евреях, я приказал бы расстрелять его за измену! Геббельсу надо было уволить тебя и нанять меня как радиокарателя евреев. Я бы уж развернулся!
– Но ты ведь делал свое дело в своем отряде СС, – сказал я.
Арпад просиял, вспоминая свои дни в СС.
– Какого арийца я изображал! – сказал он.
– И никто тебя не заподозрил?
– Кто бы посмел? Я был таким чистым и устрашающим арийцем, что меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, откуда евреи всегда знают, что собирается предпринять СС. Где‑то была утечка информации, и мы должны были пресечь ее. – Вспоминая это, он изображал на лице горечь и обиду, хотя именно он и был источником этой утечки.
– Справилось ли подразделение со своей задачей?
– Счастлив сказать, что четырнадцать эсэсовцев были расстреляны по нашему представлению. Сам Адольф Эйхман поздравлял нас.
– Ты с ним встречался?
– Да, но, к сожалению, я не знал тогда, какая он важная птица.
– Почему «к сожалению»?
– Я бы убил его.
Бернард Менгель, польский еврея, охраняющий меня с полуночи до шести утра, тоже моих лет. Однажды он спас себе жизнь во время второй мировой войны, притворившись мертвым так здорово, что немецкий солдат вырвал у него три зуба, не заподозрив даже, что это не труп.
Солдат хотел заполучить три его золотых коронки.
Он их заполучил.
Менгель говорит, что здесь, в тюрьме, я сплю очень беспокойно, мечусь и разговариваю всю ночь напролет.
– Вы – единственный известный мне человек, которого мучают угрызения совести за содеянное им во время войны. Все другие, независимо от того, на чьей стороне они были и что делали, уверены, что порядочный человек не мог действовать иначе, – сказал мне сегодня утром Менгель.
– Почему вы думаете, что у меня совесть нечиста?
– По тому, как вы спите, какие сны вы видите. Даже Гесс не спал так. Он до самого конца спал, как святой.
Менгель имел в виду Рудольфа Франца Гесса, коменданта лагеря уничтожения Освенцим. Благодаря его нежным заботам миллионы евреев были уничтожены в газовых камерах. Менгель кое– что знал о Гессе. Перед эмиграцией в Израиль в 1947 году он помог повесить Гесса.
И он сделал это не с помощью свидетельских показаний. Он сделал это своими собственными огромными руками.
– Когда Гесса вешали, – рассказывал он, – я связал ему ноги ремнями и накрепко стянул.
– Вы получили удовлетворение? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – я был почти как все, прошедшие эту войну.
– Что вы имеете в виду?
– Мне так досталось, что я уже ничего не мог чувствовать, – сказал Менгель. – Всякую работу надо было делать, и любая работа была не хуже и не лучше другой.
После того как мы повесили Гесса, – сказал Менгель, – я собрал свои вещи, чтобы ехать домой. У моего чемодана сломался замок, и я закрыл его, стянув большим кожаным ремнем. Дважды в течение часа я выполнил одну и ту же работу – один раз с Гессом, другой – с моим чемоданом. Ощущение было почти одинаковое.
Я тоже знал Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. Мы познакомились в Варшаве на встрече Нового, 1944 года.
Гесс слышал, что я писатель. Он отвел меня в сторону я сказал, что тоже хотел бы писать.
– Как я завидую вам, творческим людям, – сказал он. – Способность к творчеству – дар Божий. – Гесс говорил, что мог бы рассказать потрясающие истории. Все они – чистая правда, но людям будет невозможно в них поверить.
Он не может мне их рассказать, говорил он, пока не выиграна война. После войны, сказал он, мы могли бы сотрудничать.
– Я умею рассказывать, но не умею писать. – Он посмотрел на меня, ожидая сочувствия. – Когда я сажусь писать, я просто леденею.
Что я делал в Варшаве?
Меня послал туда мой шеф, рейхслайтер доктор Пауль Иозеф Геббельс, глава германского министерства народного просвещения и пропаганды. Я имел некоторый опыт как драматург, и доктор Геббельс хотел, чтобы я это использовал. Доктор Геббельс хотел, чтобы я написал сценарий помпезного представления в честь немецких солдат, до конца продемонстрировавших полную меру своей преданности, то есть погибших при подавлении восстания евреев в варшавском гетто. Доктор Геббельс мечтал после войны ежегодно показывать это представление в Варшаве и навеки сохранить руины гетто как декорации для этого спектакля.
– А евреи будут участвовать в представлении? – спросил я его.
– Конечно, тысячи, – отвечал он.
– Позвольте спросить, где вы предполагаете найти каких‑нибудь евреев после войны?
Он углядел в этом юмор.
– Очень хороший вопрос, – сказал он, хихикнув. – Это надо будет обсудить с Гессом.
– С кем? – спросил я. Я еще не бывал в Варшаве и еще не был знаком с братцем Гессом.
– В его ведении небольшой курорт для евреев в Польше. Надо попросить его сохранить для нас некоторое количество.
Можно ли сочинение этого жуткого сценария добавить к списку моих военных преступлений? Слава богу, нет. Оно не продвинулось дальше предварительного названия: «Последняя полная мера».
Я хочу, однако, признать, что я, вероятно, написал бы его, если бы имел достаточно времени и если бы мое начальство оказало на меня достаточное давление.
В сущности, я готов признать почти все что угодно.
Относительно этого сценария: он имел неожиданный результат. Он привлек внимание самого Геббельса, а затем и самого Гитлера к Геттисбергской речи [4]Авраама Линкольна.
Геббельс спросил меня, откуда я взял предварительное название, и я сделал для него полный перевод Геттисбергской речи. Он читал, шевеля губами.
– Знаете, это блестящий пример пропаганды. Мы не так современны и не так далеко ушли от прошлого, как нам кажется.
– Это знаменитая речь в моей родной стране. Каждый школьник должен выучить ее наизусть, – сказал я.
– Вы скучаете по Америке? – спросил он.
– Я скучаю по ее горам, рекам, широким долинам и лесам, – сказал я. – Но я никогда не был бы счастлив там, где всем заправляют евреи.
– О них позаботятся в свое время, – сказал Геббельс.
– Я с нетерпением жду этого дня. Моя жена и я – мы с нетерпением ждем этого дня, – сказал я.