Даже если через несколько минут у его ног будет лежать растерзанный пулями Козел – в эти холодные глаза игуаны мечтал он разрядить всю обойму, – то и тогда он себя не простит. «Хотя бы этого Луиса никогда не узнает». Ни она, никто другой, кроме тех, кто устроил ему эту засаду.
И, конечно же, кроме Сальвадора Эстрельи Садкалы, в чей дом на улице Матхамы Ганди, № 21, лейтенант Гарсиа Герреро пришел на рассвете, опустошенный ненавистью, алкоголем и отчаянием, прямиком из борделя Пучи Виттини, или Пучи Бразобан, что в начале улицы Хуаны Сальтитопы, куда его отвели после происшедшего полковник Джонни Аббес и майор Роберто Фигероа Кар-рион, чтобы обильная выпивка и податливый передок заставили его забыть о дурных минутах. «Дурные минуты», «самопожертвование во имя Родины», «испытание воли», «кровавое приношение Хозяину» – вот что они ему говорили. А потом – поздравляли с достойным повышением по службе. Амадито затянулся и выбросил сигарету на шоссе, коснувшись асфальта, она взорвалась крошечным фейерверком. «Если сейчас же не начнешь думать о другом, то заплачешь», – подумал он со стыдом от мысли, что Имберт, Антонио и Сальвадор увидят его рыдающим. Они могут подумать, что это он – от страха. Он сжал зубы до боли. Никогда в жизни он не был ни в чем так уверен, как в том, на что шел сейчас. Пока жив Козел, ему жизни нет, она стала сплошным отчаянием с той январской ночи 1961 года, когда мир для него рухнул и, чтобы не пустить себе пулю в раскрытый рот, он прибежал в дом на улицу Махатмы Ганди, спасаться дружбою Сальвадора. Он рассказал Сальвадору все. Но не сразу. Потому что, когда Турок открыл дверь – бешеные удары в дверь в ранний рассветный час подняли с постели и его, и жену, и детей, – то увидел на пороге жалкую, смятую фигуру Амадито, от которого разило спиртным, и который не вязал лыка. Он только раскинул руки и обхватил Сальвадора. «Что с тобой, Амадито? Кто умер?» Его отвели в спальню, уложили в постель и дали разрядиться бессвязным бормотанием. Урания Миесес приготовила ему отвар из трав и заставила выпить маленькими глоточками, как ребенка.
– Не рассказывай нам ничего такого, в чем потом раскаешься, – предупредил его Турок.
Поверх пижамы на нем было кимоно с иероглифами. Он сидел на краю постели и смотрел на Амадито с нежностью.
– Оставляю тебя с Сальвадором. – Тетя Урания поднялась и поцеловала его в лоб. – Поговорите наедине, без меня тебе легче будет рассказать ему то, что тебе тяжело рассказывать.
Амадито был ей благодарен. Турок погасил верхний свет. Горела только настольная лампа у кровати, высвечивая красный рисунок на абажуре. Что там нарисовано – облака, животные? Мелькнула мысль, что, займись сию минуту пожар, он бы не двинулся с места.
– Засни, Амадито. При свете дня все представится не таким страшным.
– Нет, таким же и останется, Турок. Теперь и днем и ночью я буду себе ненавистен. И еще больше – когда пройдет хмель.
Началось все в полдень в главных казармах адъютантского корпуса, рядом с резиденцией «Радомес». Он только что вернулся из Бока-Чики, куда майор Роберто Фигероа Каррион, связной начальника Генерального штаба с Генералиссимусом Трухильо, посылал его с пакетом для генерала Рамфиса Трухильо на базу Доминиканских военно-воздушных сил. Он вошел в кабинет майора доложить о выполненном задании; тот хитро посмотрел на него. И указал на лежавшую перед ним на столе папку в красной обложке.
– Как думаешь, что в ней?
– Неделька отпуска, полежать на пляже, покупаться?
– Присвоение лейтенантского звания, парень! – развеселился начальник, потрясая папкой.
– У меня челюсть отвалилась – звание мне еще не полагалось. – Сальвадор не двигался.
– Через восемь месяцев я должен был только подавать прошение о присвоении звания. Я подумал: «Утешительная премия за отказ от женитьбы».
Сальвадор, стоявший в изножье постели, поморщился от неловкости.
– Разве ты не знал, Амадито? Разве твои товарищи, твои начальники не рассказывали тебе об испытании на верность?
– Я думал, это – болтовня, – сказал Амадито убежденно, с гневом. – Клянусь тебе. Такими вещами у нас не хвастаются. Я не знал. Меня застали врасплох.
Это правда, Амадито? Какая разница: ложью больше, ложью меньше в этой цепи лжи, какой стала твоя жизнь с момента поступления в военную академию. Нет, с момента рождения, потому что родился ты почти одновременно с рождением Эры Трухильо. Наверняка ты знал или хотя бы подозревал; конечно же, в крепости Сан-Педро де-Макорис и потом в адъютантском корпусе ты слышал, почуял, понял – из шуточек, похвальбы, бравады, что привилегированные, избранные офицеры, которым доверяли и назначали на самые ответственные посты, прежде чем получить повышение по службе, подвергались испытанию на верность Трухильо. Ты прекрасно об этом знал. Теперь-то старший лейтенант Гарсиа Герреро знал, что он просто не хотел знать, в чем заключалось это испытание. Майор Фигероа Каррион пожал ему руку и повторил то, что он слышал столько раз, и теперь наконец-то поверил в это:
– Ты далеко пойдешь, парень.
И приказал заехать за ним домой в восемь вечера: поедут выпить, отметить повышение и по дороге решат одно дельце.
– Возьми джип, – сказал майор на прощание.
Ровно в восемь Амадито был у дома начальника. Тот не пригласил его войти. Должно быть, в окно следил, когда он подъедет, потому что, едва Амадито вышел из машины, тот показался в дверях. Вскочил в машину и, не отвечая на приветствие лейтенанта, приказал деланно-небрежно:
– В Сороковую, Амадито.
– В тюрьму, мой майор?
– Да, в Сороковую, – повторил майор.
– А там, Турок, нас ждал, сам знаешь, кто.
– Джонни Аббес, – прошептал Сальвадор.
– Полковник Аббес Гарсиа, – подтвердил с горькой иронией Амадито. – Начальник Службы военной разведки, вот так.
– Ты уверен, что хочешь мне это рассказать, Амади-то? – Амадито почувствовал его руку на своем колене. – Ты не возненавидишь меня за то, что я это знаю?. Он видел его не раз. Видел скользящим, словно тень, по коридорам Национального дворца, вылезающим из черного бронированного «Кадиллака» или влезающего в него в саду резиденции «Радомес», входящим или выходящим из кабинета Хозяина, что Джонни Аббес – и, возможно, никто другой во всей стране – мог делать в любой час дня и ночи: входить в Национальный дворец или в частную резиденцию Благодетеля и быть немедленно принятым; и всегда, как и многие его сотоварищи в армии, на флоте или в авиации, всегда невольно содрогался от отвращения, до тошноты, глядя на эту рыхлую фигуру, кое-как втиснутую в форму полковника – он олицетворял полное отсутствие того, чем должен блистать бравый офицер: ни выправки, ни мужественности, ни ловкости, ни силы – а именно этого хотел от своих воинов Верховный главнокомандующий, так он говорил, выступая перед ними на Национальном празднике, Дне вооруженных сил; а у этого – обрюзгшая унылая физиономия, усики, подстриженные на манер Артуро де-Кордова или Педро Лопеса Моктесумы, модных мексиканских актеров и двойной подбородок, как у индюка, а затылок – скошенный. И хотя говорили об этом только с самыми близкими друзьями, да и то порядком накачавшись ромом, офицеры ненавидели и презирали Джонни Аббеса Гарсию, потому что он не был настоящим военным. Свои нашивки он заслужил не так, как они, которые учились, прошли через академию и через казарму, словом, потели, карабкаясь по служебной лестнице.