В памяти проносились картины кровавых октябрьских недель 1937 года: каждый день к нему в кабинет приходили сообщения о жутких формах, которые принимала – на границе, и по всей стране – охота за гаитянцами, и в вихрь воспоминаний непонятно как вдруг просочился ненавистный образ глупой, оцепеневшей девчонки, наблюдавшей за его унижением. Как отвратительная насмешка.
– А где же сенатор Агустин Кабраль, ваш Мозговитый? – Саймон Гиттлеман указал на Конституционного Пьяницу. – Сенатора Чириноса вижу, а его неразлучного partner – не вижу. Что с ним?
Молчание длилось долго. Сотрапезники подносили ко рту кофейные чашечки, отхлебывали глоточек, раздумчиво разглядывая скатерть, цветочки на столе, хрустальные бокалы, люстру на потолке.
– Он уже не сенатор и больше не бывает во дворце, – Генералиссимус произнес приговор медленно, в холодной ярости. – Жив-здоров, но для этого режима перестал существовать.
Ex– marine, испытывая неловкость, осушил рюмку коньяку до дна. Ему теперь, должно быть, около восьмидесяти. Прекрасно сохранился: редкие волосы коротко стрижены, почти наголо, сам прямой, статный, ни капли жира и на шее -никаких складок, движения и жесты энергичны. Паутина мелких морщинок расходилась от глаз по всему дубленому лицу, выдавая солидный возраст. Он чуть поморщился и переменил тему:
– Что вы чувствовали, Ваше Превосходительство, отдавая приказ о ликвидации этих тысяч незаконно проникших гаитянцев?
– Спроси у своего бывшего президента Трумэна, что он чувствовал, сбрасывая атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки. И узнаешь, что чувствовал я той ночью в Дахабоне.
Присутствовавшие радостно приветствовали находчивый ответ Генералиссимуса. Напряженность, возникшая при упоминании Агустина Кабраля, рассосалась. На этот раз тему поменял Трухильо:
– Месяц назад Соединенные Штаты потерпели поражение в Заливе Свиней. Коммунист Фидель Кастро захватил несколько сотен высадившихся. Какие последствия будет иметь это для Карибского региона, Саймон?
– Высадившиеся кубинские патриоты были преданы президентом Кеннеди, – грустно пробормотал тот. – Их послали на убой. Белый дом запретил прикрывать их с воздуха и оказать обещанную поддержку артиллерией. На этот раз коммунисты своего добились. Но, прошу прощения, Ваше Превосходительство, я рад, что так случилось. Это послужит уроком Кеннеди, у которого в правительстве полно fellow travelers. Как это по-испански? Ну да, попутчиков. Возможно, он решит избавиться от них. Белый дом не захочет еще одного поражения, как в Заливе Свиней. Одновременно это отдаляет угрозу посылки marines в Доминиканскую Республику.
Произнося последние слова, ex-marine разволновался и лишь с видимым трудом сумел принять прежний бравый вид. Трухильо удивился: неужели его старинный инструктор из Хейны чуть было не прослезился при мысли о том, что его товарищей по оружию могут бросить на свержение доминиканского режима?
– Простите мне минутную слабость, Ваше Превосходительство, – пробормотал Саймон Гиттлеман, беря себя в руки. – Вы знаете, что я люблю эту страну, как свою собственную.
– Эта страна – твоя, Саймон, – сказал Трухильо.
– То, что под влиянием леваков Вашингтон может послать marines против самого дружественного Соединенным Штатам правительства, кажется мне дьявольским наущением. Поэтому я трачу свое время и деньги, пытаясь раскрыть глаза моим соотечественникам. Поэтому мы с Дороти приехали в Сьюдад-Трухильо и будем сражаться вместе с доминиканцами, если marines все-таки высадятся.
Взрыв аплодисментов, от которого дружно звякнули на столах тарелки, рюмки и приборы, приветствовал речь marine. Дороти улыбалась и кивала в полном согласии с супругом.
– Ваш голос, mister Саймон Гиттлеман, – истинный голос Северной Америки, – воодушевился Конституционный Пьяница, брызгая слюной. – Поднимем же бокалы за нашего друга, за этого человека чести. За Саймона Гиттлемана, сеньоры!
– Минуточку! – Пронзительный голосок Трухильо вонзился в плотную атмосферу взаимного дружелюбия и разбил ее вдребезги. Гости растерянно обернулись на него, а Чиринос застыл с бокалом в поднятой руке. – За наших друзей и братьев Дороти и Саймона Гиттлемана!
Оглушенная пара благодарно улыбалась и приветственно махала руками собравшимся.
– Кеннеди не пошлет на нас marines, Саймон, не думаю, что он такой идиот. Но если он Это сделает, Соединенные Штаты получат еще один Залив Свиней. У нас более модернизированные вооруженные силы, чем у Бородача. И здесь мы, со мною во главе, будем сражаться до последнего доминиканца.
Он закрыл глаза, спрашивая себя, позволит ли ему память в точности воспроизвести ту цитату. Да, вот она, вся, целиком и полностью пришла с того чествования двадцать девятой годовщины его первой победы на выборах. И он произнес ее, а все в почтительном молчании слушали.
– Какие бы сюрпризы ни уготовало нам будущее, мы можем быть уверены, что мир узрит Трухильо мертвым, а не беглым, как Батиста, не удравшим, как Перес Химе-нес, и не на скамье подсудимых, как Рохас Пинилья. Доминиканский государственный деятель замешан на других дрожжах, и у него другая мораль.
Он открыл глаза и обвел удоволенным взглядом присутствующих, которые, с величайшим вниманием выслушав его слова, теперь всячески выражали свое одобрение.
– Кто написал слова, которые я только что произнес? – спросил Благодетель.
Сидевшие за столом переглядывались с любопытством, подозрительно, тревожно. Наконец всё взгляды сошлись на доброжелательном, круглом, источающем скромность личике неказистого писателя, на плечи которого – после того как Трухильо заставил отказаться от этого поста своего брата Негра в тщетной надежде избежать санкций ОАГ – легло бремя первой магистратуры республики.
– Меня восхищает память Вашего Превосходительства, – пробормотал Хоакин Балагер, всем своим видом изображая такую приниженность, как будто оказанная ему честь совершенно его раздавила. – Я преисполнен гордости оттого, что вы помните скромную речь, произнесенную мною 3 августа прошлого года.
Из– под опущенных ресниц Генералиссимус наблюдал за тем, как разъедает зависть лица Вирхилио Альвареса Пины, Ходячей Помойки, Паино Пичардо, генералов. Они страдали. И думали о том, что ничтожный поэтишко, жиденький преподаватель и юрист только что выиграл у них несколько очков в непрекращающейся конкурентной битве, которую они вели, за благосклонность Хозяина, за то, чтобы быть признанными, упомянутыми, выбранными, выделенными из всех остальных. И он умилился, глядя на этих взращенных им, озабоченных существ, которые тридцать лет жили у него с ощущением постоянной неуверенности.
– Это не просто слова, Саймон, – заверил он. – Трухильо не из тех правителей, кто бросает власть, едва заслышит свист пуль. Что такое честь, я понял, находясь рядом с тобою, среди marines. Там я научился быть человеком чести в любые времена. И узнал, что человек чести никогда не бежит. Он сражается и, если надо умереть, умирает сражаясь. Ни Кеннеди, ни ОАГ, ни мерзкий женоподобный негр Бетанкур, ни коммунист Фидель Кастро не заставят Трухильо бежать из страны, которая обязана ему тем, чем она стала.
Конституционный Пьяница захлопал в ладоши, и множество ладоней уже взметнулись, чтобы последовать его примеру, но взгляд Трухильо пресек аплодисменты.
– Знаешь, в чем разница между этими трусами и мною, Саймон? – продолжал он, глядя в глаза своему старинному инструктору.