Он позвонил в Орли – до завтрашнего дня самолетов не будет.
Поезд уже ушел, машину свою он продал, и денег у него не было. К тому же завтра ему нужно поехать в редакцию выяснить насчет нового оклада и поговорить с Элоизой, и вообще жизнь – сплошной ад. Впрочем, этого следовало ожидать, слишком он был счастлив весь сегодняшний день. Мысль, что «за все надо платить», наполнила его отвращением к себе. Нет, он вовсе не выздоровел! Теперь он болен вдвойне, раз так подавлен и находится в полной зависимости от женщины, которую едва знает. Женщины, которая клялась ему в любви, а при первом же ударе грома бросила трубку. Он переживал свою обиду под добродушным взглядом хозяйки кафе и, почувствовав наконец, что она на него смотрит, вымученно улыбнулся.
– Чудесная погода, – сказал он.
– Пожалуй, слишком жарко, – с готовностью отозвалась хозяйка. – Наверняка будет гроза. Он ухватился за эти слова:
– Скажите, а вы боитесь грозы? – Она рассмеялась:
– Грозы? Да вы шутите! Налогов – вот чего мы боимся.
Она уже собиралась было распространиться на эту тему, но, увидев, как Жиль изменился в лице, движимая природной добротой и тем непогрешимым чутьем, которым нередко наделены хозяйки маленьких кафе, привыкшие с первого взгляда узнавать и одиноких, и счастливых, и опустившихся людей, добавила:
– А вот, возьмите, моя племянница, она родом из Морваиа, там ведь грозы бывают ужасные, так она никак не могла к ним привыкнуть. Скажем, сидит она, обедает, и вдруг ударит гром – она сразу под кровать лезет. Ничего не поделаешь: нервы.
– Да, – обрадованно повторил Жиль, – ничего не поделаешь, – нервы.
И он подумал, что до сих пор Натали занималась гораздо больше его нервами, чем своими собственными, и то, что они поменялись ролями, пожалуй, даже и справедливо. Он завел долгий разговор с хозяйкой, угостил ее портвейном и сам выпил с ней несколько рюмок этого сладкого вина, которое раньше терпеть не мог, но теперь оно напомнило ему коктейли его зятя, и наве-селе, настроенный уже гораздо оптимистичнее, вышел из кафе. А теперь надо идти объясняться с Элоизой. Завтрашний день он проведет в редакции, попробует раздобыть немного денег и .вечером же сможет выехать. Он уже представлял себе сто километров в машине рядом с Натали, эти ночные, волшебные сто километров, эти сто километров признаний в любви. Почему он сказал ей, что они увидятся только через неделю или через две? Видимо, это была попытка самозащиты, попытка внушить себе и внушить ей, что он вполне может прожить неделю без нее, а также попытка внушить себе, что еще существует Париж, и тщеславные притязания, и друзья, но все эти уловки оказались тщетными, потому что вот уже два дня ничего этого для него не существует, и он ничего не видит и ничего не чувствует, и единственное, что живет в нем, – это холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она подумает, когда увидит, что он так быстро вернулся, когда поймет, что он уже прикован к ней? Не возникнет ли у нее неизбежная и чересчур спокойная уверенность, которая появляется, как только отпадают сомнения? Или она обезумеет от радости? Он вспоминал ее глаза, полные слез, тогда, на вокзале, потом сухой голос сегодня по телефону, и решил, что, видимо, существуют две разные женщины, и, умножая, усложняя, затемняя различные образы Натали, он был уже на грани настоящей любви.
Когда он вошел, Элоиза смотрела телевизор, но тут же вскочила и бросилась ему на шею. Он вспомнил, как давным-давно разыгралась точно такая же сцена, и удивился, что с тех пор еще и месяца не прошло. Казалось, с тех пор случилось столько всего… Но что же, в сущности, случилось? Две недели он смертельно скучал у сестры, потом десять дней предавался любви с какой-то женщиной. На этом, при желании, можно было бы поставить точку. Но ему не хотелось, вовсе не хотелось ставить точку.
Но ему не хотелось, вовсе не хотелось ставить точку.
– Ну как, все хорошо? Видел Фермона?
– Да, – ответил он, – видел, все в порядке.
Жилю не хотелось вдаваться в подробности, рассказывать об истории с Гарнье. Не хотелось говорить об этом ни с кем, кроме Натали. Возможно, любовь иной раз можно определить как желание делиться всем только с одним человеком.
– Портвейна у тебя нет? – пробормотал он. И сразу же осекся: он ведет себя, как гость.
– Портвейна? Но ты же терпеть его не можешь…
– Я выпил уже три рюмки, мешать не хочется, а мне…– сказал он, откашлявшись, – мне нужно выпить.
Ну, вот. Начало положено. Она спросит: «Почему?» – а он ответит: «Потому что я должен с тобой поговорить». Но она ни о чем не догадывалась.
– О, я понимаю! – воскликнула она. – Бедненький, ты так устал. Подожди, я сбегаю вниз, в магазин, и сейчас же вернусь.
– Да не нужно! – воскликнул он в отчаянии, но за ней уже захлопнулась дверь.
Он подошел к окну и увидел, как она пересекает улицу своей танцующей походкой манекенщицы, как входит в магазин. Словно затравленный, он огляделся: на низком столике лежали его любимые сигареты и аккуратно сложенная вечерняя газета, в вазе стояли свежие цветы. Не заглядывая в спальню, Жиль уже знал, что его белая рубашка и легкий серый костюм разложены на кровати. И даже медведь, этот ужасный плюшевый медведь, о котором он ни слова ей не сказал, исчез куда-то. Должно быть, Элоиза принимала его молчание за деликатность, тогда как объяснялось оно лишь полным безразличием. А он вчера, не думая ни о чем, овладел ею и вообще вел себя по-хамски. Жиль был самому себе противен. И обо всем этом он тоже расскажет Натали, ничего от нее не утаит. Он заранее гордился своей откровенностью и самоуничижением, не задумываясь над тем, какую роль в его ис-поведи будет играть желание смягчить свою вину и придать в глазах Натали больше ценности разрыву с Элоизой.
В задумчивости Жиль выпил рюмку портвейна и решил объясниться с Элоизой после окончания телевизионного журнала. Но потом ей ужасно захотелось посмотреть очередную серию телефильма, который она, так же как и его сестра Одилия, с увлечением смотрела уже целый месяц. Итак, он неожиданно получил еще пятьдесят минут отсрочки, но это лишь усилило его смятение. Ему хотелось увести Элоизу куда-нибудь, например в клуб, и там среди людской толчеи, под грохот джаза все ей объяснить: так было бы легче. Но уж слишком банально.
– Ты голоден? – спросила она, выключая телевизор.
– Нет. Элоиза… мне надо тебе сказать… я… я встретил другую женщину там, в деревне, и я… я…
Он путался в словах. Элоиза, побледнев, смотрела на него застывшим взглядом.
– Она очень помогла мне, – поспешно добавил он. – Право же, только благодаря ей я пришел в себя. Прости меня… И за вчерашнюю ночь прости. Мне не следовало…
Элоиза медленно, не произнеся ни слова, опустилась в кресло.
– Я опять туда поеду. А ты, конечно, можешь жить здесь, сколько захочешь… ты же знаешь, мы с тобой всегда останемся друзьями…
«До чего глупо и нескладно, – думал Жиль. – Самый настоящий мещанский и жестокий разрыв. Но мне больше нечего ей сказать». Его охватило какое-то оцепенение.
– Ты ее любишь? – спросила Элоиза. Она, казалось, не верила его словам.
– Да. По крайней мере думаю, что люблю. И она меня любит, – поспешно добавил он.
– Тогда почему же… почему вчера?..
Она даже не смотрела на него. Она не плакала, а пристально смотрела на экран телевизора, будто там демонстрировался некий фильм, видимый только ей.